Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Содержание, и вправду, идиотских бесед Сухинов с вежливой настойчивостью рекомендовал не разглашать, хотя все допросы-дознания велись вовсе не тет-а-тет, в углу молчаливо сидел некто третий с русым начёсом над костяным лицом.
Но по силам ли было такое не разглашать?
Сухинов, поводя по сторонам птичьей головкой, форсил, его будто бы давно проинформировали сексоты о зачинщиках, шифрах, явках, оставалось уточнить детали… а юнцы-преступники не понимали какой ущерб всесильному учению могла причинить намалёванная изумрудной зеленью пастушья рожа?
В Университете,
Напористый, лёгкий на подъём… цветовая волосяная чересполосица, яркий румянец, голубые, без дна, глаза, нос-клинок и… – маленькие женские руки.
На бегу, на лету, не отягощённый свинцовым задом, Валерка отважно брался и за неподъёмные крамольные переводы чего-нибудь тлетворного и упаднического. То невразумительные куски из эпизодов «Улисса» пускал по рукам, то бесконечную главу из «Человека без свойств», а то и в глубь веков зарывался, корпел, пощипывая в бородке разноцветные волоски, над «Анатомией меланхолии» – так ли, иначе, но не давал покоя университетской «Спецчасти»; с великим формалистом-отцом намучились, неужто теперь терпеть, как плевки, филологическую ересь от отпрыска?
И книги… опасные книги Валерка проглатывал, не гнушался распространять… попался с романом Хаксли, но…
Странно, но в деканате терпели, стерпели и на сей раз… Даже иные из тех, кто затравил Соломона Борисовича, возможно, перед сыном замаливали грехи; или побаивались оставаться отмороженными ретроградами, почуяв скорое потепление.
Тем временем Валерка не дремал – удалившись на дачку Шанского в Сестрорецке, за зимние каникулы накатал целую тетрадку об автобиографизме прозы в двадцатом веке, раскопал попутно во многих трогательно-невинных картинках прошлого, составлявших обязательную основу жанра, улики кровосмешений, однополой любви и прочих пороков, в которых стыдно признаваться в приличном обществе, но которые так соблазнительно вытеснять в придуманного героя, дабы очищаться, словно на исповеди. «Роман как зашифрованный дневник автора» – назывался незаконченный студенческий опус Бухтина, спровоцировавший громкий скандал на кафедре; с того скандала, собственно и пошла молва о рукописных – непечатных, по определению Шанского – статьях Бухтина.
Между тем, «плакатное дело» скандалом не ограничивалось, «дело» грозило отчислением, возможно, арестом… а было весело, издевались над угрозами и гонителями, шутили, как если бы, опередив жизнь, уже тогда, давясь со смеху, расставались с прошлым, всё ещё остававшимся настоящим; овеянные свободой, откуда-то из
Их увещевали бухнуться в ноги профессору Нешердяеву, дескать, способных студентов не позволит упечь куда подальше, поскольку всесоюзно, если не всемирно, известен, с помощником всемогущего Фрола Романовича может вмиг связаться по специальному телефону, объяснить, что это не идеологическая диверсия, недоразумение.
Тем более, до Виталия Валентиновича что-то и без просьб доносилось… он будто бы не поверил, что из-за чепуховых гуашей раздули… Зиночка слышала как Виталий Валентинович Гуркину, в свою очередь просившему защиты от Сычина, сказал. – Не волнуйтесь, Олег Иванович, думаю, Филарет Силыч просто-напросто погорячился.
Да, оставалась последняя надежда.
Вот только со временем у Нешердяева было туго.
Он улетал в Париж с Эренбургом давать отпор поджигателям войны, затем вместе со знаменитыми писателями, артистами надо было отплывать из Гавра первым рейсом вокруг Европы. Когда Соснин с Шанским поймали Виталия Валентиновича на кафедре, Зиночка снаряжала его, уже надевавшего элегантное ворсистое пальто, в дальнюю ответственную дорогу – торопливо нарезала ватман для набросков… Нешердяев выслушал и со вздохом развёл руками – мол, одна нога здесь, другая там, но после возвращения, непременно…
Нешердяев улетел, материалы дознаний отправили куда-то наверх; о «плакатном деле», казалось, позабыли, приказ об отчислении, который вроде бы дожидался на ректорском столе окончательной отмашки с верхних этажей Большого Дома и Смольного, так и не был пока подписан.
Пронесло?
Спустили на тормозах?
«Дело» само собой рассосалось?
Тут-то в рисовальный класс и заглянул Сухинов, именно заглянул, а не вбежал с болтавшимся в руке чайником.
Чуть отстав, понуро, как конвоируемые, хотя конвоир шагал впереди, брели за длинноногим Сухиновым по мрачному, с поворотами, коридору к той самой комнатке, где раньше с ними проводились дознания, Сухинов по привычке шмыгал носом, поддёргивал штаны, оголяя худые белые щиколотки; на поясе позвякивала связка ключей от железной двери и сейфов.
– Кандальный звон, – шепнул Шанский.
– На ком Валерка женится? – дёрнул его за рукав Соснин.
– На Алине! Помнишь? Когда-то Ля-Ля отбирал её на роль Коломбины.
– Наш Арлекин обретёт-таки свою…
– Да, в домашнем балаганчике!
За спиною ритмично нарастал топот; пропустили, отступив к стене, отделение курсантов, Влади Филозов хотел выбежать по обыкновению из строя, попаясничать, перекинуться с вольняшками парой слов, но увидел Сухинова… заинтригованный, запрокинул на ходу голову, закатил глаза.
В комнатке, тщательно прикрыв дверь и усевшись, помолчав для солидности, Сухинов оповестил: их, опозоривших институт, вечером, к семи часам, ждут в райкоме; и встал, на манер правительственных наград вручил одноразовые бумажные пропуска.