Приключения сомнамбулы. Том 1

Товбин Александр Борисович

Джаз предместий приветствует нас,слышишь трубы предместий,золотой диксилендв чёрных кепках прекрасный прелестный,не душа и не плоть –чья-то тень над родным патефоном,словно платье твоё вдруг подброшено вверх саксофоном.

Костя, «Костя в горле»! Сам гений, самопровозглашённый, но и признанный многими гений-звуковик, звуковик-абсурдист, он, однако, так возлюбил других гениев, так рачительно вылавливал в мутных потоках поэтических сознаний, ещё не изливших ничего на бумагу, каждую сверкнувшую новизною строчку… всё радовало Костю – интонация, инверсия, рифма… И – никакой зависти, ревности. Хотя бывали придирки, сварливые упрёки, воинственные выпады, далёкие от джентльменской полемики – мог в поддых ударить, ткнуть в глаза

победительной рогаткой из пальцев – даже вражда бывала, да ещё какая вражда, страстная и смертельная, с жуткими оскорблениями – от чрезмерной любви и боли, лишь вызванной тем, что, по мнению Кости, гений сбил планку; сморозил слабую рифму, споткнулся о ритмическую оплошность. Каким безжалостным бывал Костя в своей любви! В придирках, издевательствах, фанатических и фантастичных наветах, в которых, многим казалось, сквозила ненависть. Такая жестокая, требовательная любовь! И Бродского, и Горбовского, и Кривулина, и другого Мандельштама с Аронзоном, и юную Лену Шварц… любил за служение слову и только ему, за расточительную их гениальность любил всех гениев-современников, всех! И стихи – все стихи всех – знал наизусть.

Поэт, любивший больше, чем себя, других поэтов?!

Клинический случай?

Костя, шумно каламбуря шуточками-стишками, которые успевали извергаться пока три-четыре оборота совершал гранёный плексигласовый барабанчик, торговал одно время у обшарпанных дверей «Лавки писателей» билетиками книжной лотереи… торговля с учётом романтического облика и речевого напора продавца шла бойко, но Костю куда больше, чем выручка, волновали случайные встречи, словечки… плодородный сор Невских встреч… вышел из «Лавки…» Битов, на него налетел Довлатов, брякнул что-то неповторимое… подошёл… Все они, все гении – и порывистые певцы-поэты с нетвёрдым шагом, и трудяги-прозаики с тяжёлыми мозолистыми задами – для Кости уподабливались коллективному Гёте, а он самоотверженно им всем, таким вздорным и разноликим, нанимался в Эккерманы, только не записывал всякое выроненное из уст златых слово, запоминал! Костя и попозднее, когда, собравшись за океан, деловито созерцая покидаемые владения, будет разгуливать с посохом ли, клюкой по Невскому в сопровождении быстро – от прогулки к прогулке – сменявшихся секретарш-наташ… когда будет сочинять горький «Биробиджан» – Биробиджан, Джан! Евреи там пью джин – о, за звуковые эффекты Костя бы продал душу!.. когда примется втолковывать инертному Соснину, что тех, кто сами вскоре не уедут на Запад, повезут на Восток в зарешечённых вагонах… когда на проводах Гарика Элинсона, восседавшего с бутылкой водки в вытянутой руке на верхней ступеньке лестницы-стремянки, словно на хлипком насесте-троне, будет просить Соснина силком его увести с балкона, чтобы не потянуло с шестнадцатого этажа кинуться вниз головой на мусорные бачки и хилые деревца, так вот, даже тогда, когда совсем, казалось, не до того, Костя будет помнить любое слово ли, словечко, невзначай обронённые гениями чёрт-те на какой пьянке, в какие годы! И привирать при этом будет, для живости… И в Техасе продолжит темпераментно привирать-вспоминать, и – всё-всё-всё вспомнит, сольёт в бесценные многотомные документальные хроники.

Но Костя уже читал вторую часть «Осеннего троеглавия»:

А в Петербурге небо серо,В дождях Сенат, и жёлт Синод,И сыро. Впрямь ли пахнет сеномБазар на площади Сенной.……………………………………………………………….И Достоевский без банкнотИ без штанов идёт, сутулясь.

– Почему без штанов?

– Я же написал выше – без банкнот. Проигрался!

Слетают листья с лип, слипаясь,В любую сторону пойди –Висят над городом дожди,Как тени, с темнотой сливаясь.

– Гениальная аллитерация! – принёс кофе Шанский, но Костя не обрадовался завышенной похвале, – увидел за соседним столом Витю Кривулина; ему кофе сварили первому, ждал, пока остынет.

…И Гоголь, за угол свернув,спешит пожечь свои творенья.Но ты пиши стихотворенье –оно рассыплется, сверкнув.Идёт ли офицер манерный –мой нервный стиль ему сродни,но ты, пожалуйста, сравниманеж на площади Манежнойс Конногвардейским. Без прикрас,как ствол, ясны его колонны.и нарушая все каноны –идёт влюблённый педераст.Представь себе нагую Мойку,собор,

лосин и лысин лоск –там нынче верховодит ЛОСХ,собою заменив помойку.

– Стоп! – хлопнул ладонью по столу Валерка с остервенением режиссёра на репетиции, – что за примитив, рифмовать Мойку с помойкой? Ты правишь хоть через раз продукцию своего вдохновения?

– Никогда! Первый импульс, отливающий первый звук, лучший; и тут Костя снова увидел Витю.

Костя сердито посмотрел на него, помрачнел, вскочил. И пошёл, как Командор, печатая шаги, сквозь голубые клубления на оптимистичный блеск молодой лысины Аги Венчукова, восходящей звезды «Боевого карандаша». Экзотично-прелестная Агина жена Анна, усаживаясь, поправляя шляпку, полоснула темноватый, ещё не плотно задымленный зал узкими азиатскими глазками, которые неправдоподобно округлились при Костином приближении… хотел пощёчину влепить Аге или обнять его?

Обнял Анну, наверное, сходу сочинил стих.

Почти так, почти…

– Донна Анна-Далила, ты что Самсону-Аге удалила? Забыла про мужскую силу?

– Он сам обрил башку, зачем не знаю.

– Гигиена! – Ага погладил лысину и вмиг набросал фломастером на салфетке карикатутуру – голый Костя, наклонив голову с козлиными рогами-вензелями, развевавшейся бородой, демонстрировал напряжённый пенис слоновьих размеров. Костя благодарно свернул драгоценную салфетку, сунул в кармашек ковбойки, чтобы белым уголком, как платок, торчала – смеющиеся издевательские глаза, неотразимый бледный овал в завитках волос; шевелюра, бакенбарды, борода, срастаясь, романтически развевались.

Неужели злопамятный Костя позабыл о Вите, едва блеснула лысина Аги?

С неких пор, по слухам, Костя с Витей Кривулиным, своим гениальным учеником, к радости его, учителя, в поэтическом ремесле Костю превосходившим, были на ножах, Витя якобы учителя жестоко избил по пьянке, Костю якобы даже прооперировали, вырезав отбитую печёнку ли, селезёнку… в зверское пьяное избиение не больно-то верилось, учитывая Витину инвалидность, однако…

Витя, не поднимая внушительной головы, что-то писал.

Много раз слушал Соснин чтение Кривулиным своих стихов.

Читал он всегда серьёзно, спокойно, хотя с неожиданными запинками, словно вдруг начинал от скрытого волнения заикаться; Витя читал наизусть ли, с поглядыванием в самодельную машинописную книжечку, но с неизменным достоинством, почтением к поэтическим предшественникам, «полчищам теней», как он выражался, оставшимся за спиной… сейчас Витя только писал.

Писал то, что Соснину предстояло услышать позже, когда из «Сайгона» начнут изгонять курильщиков? Раньше, позже… времена соединялись, в многолетнем дыму смешивались датировки шуток, улыбок, поэтических откровений.

на пыльные зрачки слетает мухакак через радужное ломкое крыломелькает мир отрезанный от слуха –аквариум где время протеклоникак не вылезти из пришлого столетья!что ни рывок – то новый террористс унылой бомбой, с одинокой сетьюквартир подпольных, преданных девиц,со старостью почти благоразумнойкогда бы не спасительный склероз –он удавился бы на лестнице бесшумнойзалез бы в бак помойный и проросты, нищенская рожь, обмолвка зренья!ты, мира нового ходячая тюрьма, –войди сюда, в иное измереньев стеклянный ящик заднего умавойди – ты изумишься: ты свободенна пыльном подоконнике – скелетс обломками прямоугольной плотистекла и сонной мухой на стеклес клочком газеты, солнцем на газетеравно читающем и пятна и словаи свет всеобщей грамотности светитиз недр гниющего повсюду вещества

и ты стоишь восхищён изумленьем – как легко и свободно переходил Витя от стихотворного натюрморта, мастером которого, несомненно, был – достаточно вспомнить «Натюрморт с головками чеснока» – к философии и истории; отобранные им для стиха умершие предметы, самые обычные, заряжались чем-то высоким, искрили…

любой рывок из века – невпопад!мы – в девятнадцатом, со всем стихосложениемс мироустройством взятым напрокатне мной задуман выполненный мноюрисунок жизни: рыбы в тростникахтолкутся и стоят серебряной стеноюи Время среди них как рыбина сквознаяне отличима от сестёр