Приключения сомнамбулы. Том 1

Товбин Александр Борисович

Гена? Редкий для «Сайгона» гость, давненько не жаловал.

Соснин даже не сразу его заметил.

Такой же, как прежде. Тёмно-каштановые, с рыжеватым отливом волосы, чёткий профиль, светло-голубые глаза, скупая мимика… даже борода, отпущенная в последние годы, аккуратно росла «по форме» – Гена, казалось, постоянно, и сейчас, когда пил жидкий кофе из цилиндрической чашки с отбитой ручкой, строго следил за собою со стороны.

И нерифмованные, свободные стихи его были сдержанны и точны, внимательны и точны, ироничны и точны; педантичны,

как он сам.

Как изысканно он сервировал низкий стеклянный столик, ожидая гостей на свой день рождения, ежегодно, восемнадцатого июня… симметричные символические картины, написанные темперой, – на стенах, густо-красные пионы – в стеклянной вазе; небольшой письменный стол с остро оточенными карандашами в высоком стаканчике, аккуратной стопкой листов бумаги и фотографией Вяльцевой, потусторонней музы.

Выверенно-точно сервированный столик, ни тарелки, ни фужера и на миллиметр нельзя было сдвинуть, не оскорбив строгое чувство прекрасного, которое жило в Гене! И порядок пития был для него не менее важен – сухое вино, водка, коньяк, уже в сумерках белой ночи подавались причудливые коктейли со льдом, которые могли свалить с ног… не раз бывало, что и валили…

Если взять тень стрекозы, скользящую по воде, а потом мраморную голову Персефоны с белыми слепыми глазами, а потом спортивный автомобиль, мчащийся по проспекту с оглушительным воем, а после концерт для клавесина и флейты, сочинённый молодым композитором, и, наконец, стакан холодного томатного сока и пару белых махровых гвоздик, то получится неплохой и довольно крепкий коктейль.

Ритм и его стихов неуловим, но если у Кривулина блуждания ритма задаются прежде всего блужданием самой рифмы, то в Гениных верлибрах ритм лишь ощущается в напряжении строк, смысловой заряд с нетерпением ждёт разрядки в последнем слове.

Его можно сделать ещё крепче, если добавить вечернюю прогулку по набережной, когда на кораблях уже все спят и только вахтенные, зевая, бродят по палубам. Пожалуй, его не испортил бы и телефонный звонок среди ночи, когда вы вскакиваете с постели, хватаете трубку и слышите только гудки.

Но это уже на любителя.

– Его стих – этакое простенькое, с итоговым подвохом, иносказание.

– Обманчиво-простенькое!

– Ну да. И с жёстким каркасом, который обволакивается поэтическим воздухом.

В один печальный туманный вечер до меня дошло, что я не бессмертен, что я непременно умру в одно прекрасное ясное утро.

– И он о смерти!

– Самая больная из вечных тем!

От этой мысли я не подскочил, как ужаленный злющей осой, не вскрикнул, как укушенный бешенным псом, не взвыл, как ошпаренный крутым кипятком, но, признаться, я отчаянно загрустил от этой внезапно

пронзившей меня мысли в тот невыносимо печальный и на редкость туманный вечер.

Погрустив, я лёг спать и проснулся прекрасным ясным утром.

Летали галки, дымили трубы, грохотали грузовики.

«Может быть, я всё же бессмертен? – подумал я. – Всякое бывает».

– Почему печален даже тогда, когда улыбается, когда смеётся?

– Геннадий Иванович, здрасьте! – не удержалась Милка.

– Почему такой грустный вид? – подключилась Таточка, а Геннадий Иванович, только теперь увидевший весёленькую компанию, признался с беззащитной улыбкой. – Жизнь не удалась.

Тропов захохотал. – Удалась, удалась на славу! Не верьте бытовым самооценкам поэта, отравленного мировой скорбью. Вот, – Тропов лихо взбирался на своего загнанного, с потрёпанной сбруей и оборванными стременами, конька, – вольно пируем в рабочее время за гроши с ослепительными красавицами, в этой ли поднадзорной богемной забегаловке пируем, в стерильных ли «Астории», «Европейской», для нас, прогульщиков социализма, все двери открыты, швейцары кланяются…

– И мы пойдём туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина, – подпел-подыграл Тропову, забарабанив по столу, вернувшийся незаметно Рубин.

– Вот-вот! – радовался Тропов, – только идти никуда не надо, пришли, правда? – выразительно посмотрел на Таточку.

– Помнишь, Геночка, на твоём дне рождения окосели все от коктейлей?

– На каком дне рождения? – уточнял Геночка.

– Не помнишь? Уходили уже, я в подворотне чуть не свалилась, в ту ночь ноги не слушались, под руки понесли к трамваю.

В ту ночь мы изрядно выпили.

– Вот послушай! – сказал Альбий. – «Паллы шафранный покров, льющийся к нежным стопам, Пурпура тирского ткань и сладостной флейты напевы».

– Неплохо, – сказал я, – но ты ещё не нашёл себя.

Скоро ты будешь писать лучше.

– Пойдём к Делии! – сказал Альбий, и мы побрели по тёмным улицам Рима, шатаясь и ругая раба за то, что факел у него нещадно дымил.

– Хороши! – сказала Делия, встретив нас на пороге.

– Нет, ты лучше послушай! – сказал Альбий. – «Паллы шафранной поток, льющийся к дивным стопам, Тирского пурпура кровь и флейты напев беспечальный».

– Недурно, – сказала Делия, – но, пожалуй, слишком красиво.

Раньше ты писал лучше.

В ту ночь у Делии мы ещё долго пили хиосское, хотя я не очень люблю сладкие вина.

Под утро Альбий заснул как убитый.

– Ох уж эти мне поэты! – сказала Делия.

– Брось! – сказал я. – Разве это не прекрасно: «Паллы шафранные складки, льнущие к милым коленям, Пурпура тусклое пламя и флейты томительный голос»?