Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Я обнял эти плечи и взглянул На то, что оказалось за спиною, И увидал, что выдвинутый стул Сливался с освещённою стеною.
– Нет, нет:
– Нет, я не сумасшедшая! – цветник кирпичных роз… и так
– А, по-моему, напористо читал «Пилигримов»:
И значит не будет толка От веры в себя да в бога И значит останется только Иллюзия и дорога…
– Нет! Тогда… – цветник…
– Спросите у самого Бродского, вон сидит… или, кажется теперь, что мог тогда там сидеть? Там, через три стола, сидел, растворяясь в голубом дыму, или – в ссылке?
– Напоминать гению о вечере, когда его освистали?
– Какие хоть орехи были, грецкие или фундук? – издевалась Таточка, косо посматривая на ручные часики; не пора ли возвращаться на службу? Ждала Валерку…
– Допустим, грецкие! Ты что, тоже делаешь ему биографию?
Соснин вслушивался – с заигранной пластинки памяти звучно слетали стихи, много стихов, но перепутывались безбожно даты:
Дворцов и замков свет, дворцов и замков,цветник кирпичных роз, зимой расцветших,какой родной пейзаж утрат внезапных,какой прекрасный свист из лет прошедших.– И у Довлатова глаза живые, горячие, он такой громадный, но мне его почему-то жаль, как маленького обиженного мальчика в коротких штанишках… далась ему вся эта литературная сволочь, эти подлые совписовские издательства, ну и чёрт с ними, что не печатают, пусть сдохнут… знаешь, как я с ним познакомилась? – Милка расстегнула жакетик, – шла по Щербакову переулку, он – по Рубинштейна, в махровом халате и шлёпанцах, с собачкой.
– А-а-а, в халате, с собачкой, – заулыбался Соснин, – вечный образ; тоже как-то шёл по Щербакову переулку… а потом…
Сидели у Валерки на кухне, по привычке выглядывали в овальный двор: вот из окна полуовала лестничного выступа высунулась рука с половиком, вытряхнула, вот, осторожно маневрируя, выбрался из двора грузовичок… и сразу забежала с улицы фокстерьерша, присела пописать…
За ней – экзотический гигант в халате, шлёпанцах.
– Серёжа-а-а! – заорал Бухтин и отозвалось ему причудливое, громкое эхо, гигант задрал голову, – то ли хотел увидеть овал неба, откуда раздался зов, то ли само эхо поймать, продлить.
Не таким ли раскатистым, как то эхо в овальном дворе, представлялся ему желанный гром медных труб?
Милка перевернула страницу «Пшекруя».
Кадры из «Сладкой жизни»
Боря Понизовский наклонился, грузно навалясь всей тяжестью торса на палки.
– В прошлом номере был классный материал о Гротовском.
– И кто этот Гротовский? – достала сигареты Таточка, снова скосила глаза на часики и – махнула рукой на службу.
– Театральный революционер, режиссёр, номер один в мире. Гротовский не позволил умереть театру, – важно пропыхтел Понизовский и, удерживая на манер циркача равновесие на одной палке, галантно чиркнул спиртовой зажигалкой. Завидев Соснина, помрачнел – Боря прослышал о зеркалистой чечевице, подозревал Соснина в том, что всерьёз надумал игрой поверхностных отражений отменить режиссуру, актёрство, ликвидировать, как класс, рабочих сцены.
Тихо подгребла перезрелая долгоносая девушка в длинном тёмном платье, она, смущённо опустив глаза, держала в вытянутой руке маленький жостовский подносик с самодельными брошами из пенопласта, которые на продажу вырезал Боря, – броши кляксовидные, рельефные, раскрашенные гуашью; красивые.
Покупателей не нашлось, хотя разглядывали внимательно; Понизовский, сопровождаемый девушкой, громко, обиженно стуча опорными палками, направился к выходу.
Рубин передал Соснину листок с едва различимой машинописью… А-а, открытое письмо Битова.
– Кофточка прелесть, – Милка тронула кончик таточкиного воротничка, – и расцветка оригинальная.
– Неллино творчество, – повела плечиками Тата, посмотрела на Соснина.
– Как она?
– Преуспевает, белка в колесе – заказов невпроворот.
– Опять замужем?
– За каким-то полиглотом, вроде из «Интуриста», я его не знаю.
– Он который по счёту? Был ещё поэт-песенник.
– Мало ли кто был, – улыбнулся Соснин.
– И будет, – засмеялась Милка, – слышала, полиглот отправляется в отставку, будущий муж – киношник, лауреат.
– Муж объелся груш, – поставил пустую чашку Соснин.
– Кофе дрянь, – потешно собрав складочки на переносице, поморщилась Милка, – наверное, и здесь из опивок варят… Илюшка, помнишь кофевара в Гагринском парке, на нас, лопухах, состояние сделал?
Шанский принёс по полстакана жёлтой жидкости. – Это не то, что вы подумали, – предупредил, – это «Цоликаури».
– Надеялась на коньяк, – призналась Таточка, выпуская дым.
– Я же знаю, что дагестанский не пьёшь, – парировал обвинение в скупости Шанский, – ты волнующе-красиво дымишь, как Ингрид Тулин.
– Ингрид Тулин? – оторвалась от созерцания Марчелло Мастроянни и белокурой скандинавки в пышном фонтане Милка.
Трамвай тронулся за грязным стеклом.
В «Титане» закончился сеанс, на тротуар и мостовую повалила толпа; косил мелкий дождь.
– Помните, едет в машине с профессором Боргом и курит, – сказал Соснин, – дым вьётся, клубится, рвётся, кабина, лица купаются в дыму, который их разъедает, камера снимает тающий клочковатый дым, помните пластику и мимику Ингрид Тулин, её рот, её чувственные губы, проступающие сквозь дым?