Приключения сомнамбулы. Том 1

Товбин Александр Борисович

По каким законам, каким?

Ощутил бессилие не только мыслей, но и воображения. Понадеялся на ночные прояснения в голове.

После дневных часов торопливо-возбуждённых листаний, зачарованный Соснин ночью подолгу не мог заснуть, проецируя на экран зрительной памяти похищенные у сундука видения, пытаясь за них проникнуть, сопрячь неожиданные впечатления со своим, пусть и скудным опытом. Упоительные ночи познания! – никто не мешал опять и опять, никак уж не впопыхах, листать альбомы вперёд ли, назад; не толкал, подгоняя, Шанский, не придавливал, не нудил огнедышащий Бызов.

О чём думал Соснин, ворочаясь с боку на бок?

Сначала о лампочке, конечно, о чудесной лампочке, ярко горевшей за чёрным бархатом картинной ночи, точнёхонько – за феерически-зелёной луной. Да, первое впечатление не обманывало его, вопреки астрономической непреложности луна не отражала свет солнца, ибо не был солнечный свет зелёным. Кто-то – всемогущий, как святой дух – пропускал солнечные лучи сквозь зёлёное стёклышко? Нет, нет, источник таинственного зелёного сияния прятался за луной! И о том ещё с сожалением думал Соснин, что он, бесталанный, не умел зажигать свою чудо-лампочку

за изумрудной кляксой на шее селезня, за голубой горой – размечтавшись, опять гнался за эфемерностью. Но по ту сторону его вымечтанной живописи маячил не только магический светильник! Там почему-то каверзно роились инструменты дядиной готовальни, и вспыхивали смарагдовые пылинки в косом луче, и красовался бело-зелёный барочный дворец, струился водный блеск, налегал на вёсла косматый гребец-перевозчик; там же пятнисто плыли отражения домов, мостов, которые сминал плот. Впечатления-видения, покинув жизнь, потолкавшись в памяти, устремлялись туда, по ту сторону? Там, смешиваясь, они образовывали что-то, что притягивало и питало кисть? Кольнуло: выстраивание перспективы, иллюзорно углублявшей композицию на холсте, достижение объёмности, трёхмерности предметов на этом самом холсте, подчиняясь изобразительным средствам живописи, выражали ещё и сокровенную цель её – устремлённость за картинную плоскость. Сердце заколотилось, не унять! Однако не успевал сжиться Соснин со своим открытием, как сразу туда же, в ту невероятную мешанину предметов, пейзажей, лиц втискивалась ещё и нагая, гордая, костлявая балерина – острые тускло-охристые колени вонзались в ослепительную стайку рейсфедеров, циркулей, измерителей, и сам он, сам, догоняя давние впечатления-видения, перелетал туда, чтобы увидеть ещё что-то, чего не доглядел здесь… у ног, похлёстывая ступени, плескала Нева… здесь плескала когда-то, а там – сейчас, в эту ночную минуту. Когда-то увиденное, уже взывало к нему и его кисти оттуда, он, откликаясь на волнующий зов, с бумагой, коробкой акварельных красок «Ленинград» и кистью наперевес устремлялся… чушь! Спокойнее, спокойнее – живопись, к примеру, пейзажная, изображает видимый внешний мир, а что находится по ту сторону живописи? Мир внутренний. Но фокус в том, что это не внутренний мир деревьев, гор или крыш, это внутренний мир самого художника, изображая внешние, видимые формы действительности, он не может не изображать ещё что-то своё, внутреннее, что-то присущее ему одному, притягательное, хотя расплывчатое, буквально непредставимое. Ещё спокойнее. Кандинский вообще обходился без видимых форм, писал только внутренний невидимый мир. А что, если Кандинский видел в себе что-то конкретное, для него подлинное, но писал абстрактно? Какое уж тут спокойствие! – рейсфедеры, тускло-охристые колени, всё то, что Соснин мысленно заталкивал в свой внутренний мир, ему самому ведь никто не мешал рассматривать. Мысли спутывались. Магритт изображал мысли. Сумел бы изобразить и такую путаницу? В виде клубка? Для Магритта примитивно. Перевернулся на спину. Туман, муть… а-а-а, разве не выпадало реально побывать в том пространстве, по ту сторону киноэкрана? Чушь, курзал неделим, в том пространстве за экраном шумели обычные кусты, деревья, привычно светили фонари, звёзды, вздыхало море… правда, экранные глаза почему-то смотрели в обе стороны сразу. Злился на себя, приподымал голову, снова откидывался на подушку; лежал под тёплым одеялом, но лихорадило, как тогда, под ясенем… беспокойное роение по-хозяйски заполняло сонную комнату. Соснин, однако, не желал покоряться хаосу, хотя не мог, никак не мог сцепить логикой навязчивые элементы хаотических размышлений; попробовал сосредоточиться на чём-то конкретном, ну почему, почему так уставился речной лодочник-перевозчик? И – дальше, дальше! – почему смутные страхи от того взгляда, от блеска воды, чертёжных инструментов, зелёной луны сливались, усиливались? Спросить у Марии Болеславовны? Глупость! – не смог бы толком сформулировать свой вопрос. Захлёбывался восторгом познания и боялся кошмаров, они, чувствовал, надвигались; защитит ли постель, тёплое одеяло? Засыпал и – отгонял сон. Дрожащий свет, тьма срастались тонкими и зыбкими прядями, клубились, размывая угол комнаты, шкаф, тёмные складки шторы. Какие разные сны увидели Дали и Джорджоне! Что должно было произойти за столетия, которые их разделяли, чтобы так изменились сны? Соснина окутывала ночь возбуждавшего разномыслия, угнетавшей разноголосицы… впечатления раздваивались – одно бередило изнутри, другое устремлялось… чтобы бередить оттуда? Но – всё-таки – откуда оттуда?! Он желал ясности – откуда-то из-за листа ватмана, холста? Спокойнее, спокойнее. Сердце утихомиривалось, дыхание выравнивалось. Итак, с какой стати дубликаты разбросанных по годам и несводимых, как кажется, впечатлений образовывали где-то там, в неимоверной глубине внутреннего мира, куда глазу заказан доступ, волнующие целостные склейки из картин прошлого? Не от комбинаций ли несводимого – опять обмирал Соснин – зависел желанный накал светильника? Кем же, кем, если не самим художником, отбирались и преображались впечатления, чтобы бередить оттуда?

Приближался к разгадке: именно там, по ту сторону искусства, находились и его жестокие стимулы.

Но почему не было туда доступа, почему? Вроде бы доступ был… он не сдавался, всё ещё желал пространственной определённости, зримости того, что существовало, но никак не удавалось увидеть; опять потоптался в курзале по ту сторону светящегося экрана, внимая тайнам двуликости. Повезло? Наблюдал ненароком зримое чудо потайного расслоения образа – один экранный лик обращался к зрителям летнего кинотеатра, другой – к нему, только к нему.

Подмена, позорная подмена! Самообман! – мог на такое клюнуть? Укорял себя, ссорился с собою, не способным дисциплинировать простейшие мысли. Конечно, оказался всего-то допущенным к результату – из-под кроны ясеня смотрел готовую киноленту, её, разлитую световым лучом по экрану, не возбранялось рассматривать с любой стороны экрана, коли экран был прозрачен… просто-напросто

столкнулся с оптическими, вовсе не мистическими эффектами; столкнулся с результатом. Опять настороженно поднял голову – можно ли вообще уразуметь, что там, по ту сторону самого творческого усилия? Ох, старился же безбедно мазила, писал, не мучаясь, свои тополя, море, гору, писал так, как видел, и всё… Соснин злился на себя, не умевшего ответить на вопросы, которые сам себе задавал, злился ещё и потому, что чудовищно завидовал художникам, чьи картины так его поразили днём, поразили чем-то помимо изображений; ох, стоило ли завидовать искусству Богов?

Вот бы о чём-нибудь приятном подумать…

И ночь дарила передышку ему. Душевные бури затихали, по телу разливалось спокойствие, он вспоминал, что острее, полнее ощущал жизнь не тогда, когда из последних сил переплывал Неву, а после заплыва; покачивались блики, из-за спины вылетал, сорвавшись с липы, листок.

Передышка получалась недолгой. Что, если не переводил дух, а стыдливо увиливал от главных мыслей?

Прокалывал взгляд блестящих глаз охристого круглолицего ангела, того, второго ангела, испытующе выглянувшего из-под пухлой ручки младенца, которая тянулась к Мадонне; Соснин вздрагивал, зажмуривался. Не понимал, где он – здесь ли, там; что-то изводящее, страшное копошилось рядом с ним, совсем рядом.

У изголовья, соскальзывая с альбомных страниц, сгущались кошмары.

Редкими лучистыми промельками в щёлке оконной шторы пролетали машины. Шуршали шины… Соснин вслушивался в сонное дыхание матери, чудилось, улавливал сквозь гул волн и дыхание отца там, в далёком Крыму.

А где сейчас дед? – изумлённый Соснин на миг очутился у мокрого холмика, близ пары голых, истерзанных ветром и дождём кладбищенских тополей. Неужели дед всё ещё смиренно спал в заколоченном ящике, под землёй, поливаемой с ночного зимнего неба? Нет, он бодрствовал рядышком, затрепетало сердце – дед совсем близко. Соснин не двигался, лежал и ждал, сейчас дед-невидимка сухой прохладной ладонью коснётся горячего лба: ты, Илюша, не простудился? Каким-то параллельным зрением увидел тощую длиннющую, в тысячи километров руку деда, пробившую ящик, холмик, чтобы дотянуться оттуда, из крымской могилы. Был рядышком, а руку тянул оттуда? Голова непроизвольно дёрнулась на подушке, качнулся шкаф, в зеркальную створку, сжавшись, закатился рояль; словно взаимно сдвинулись предметы на заинтриговавшей днём обманчиво-простой картине Магритта, за ними, во внезапном зиянии… да, дед находился по ту сторону живописи, в той безграничной тесноте, где столько всех и всего собралось; там всё больше того, что задевало когда-то здесь, прошлое перемещалось туда? Не там ли, кстати, в комплекте с собственной готовальней, пребывал теперь и немало досаждавший Соснину своей отличной успеваемостью и примерным поведением дядя? Как выглядел он, легендарный дядя? Не представить. Однако и знакомое до мелочей, попав туда, пугало таинственностью, там ломались и правила, которым до сих пор подчинялись предметы и понятия, прежде казавшиеся незыблемыми.

Здесь и там, отсюда – туда, до чего просто… а как связаны сейчас и тогда?

Спал сто лет и проснулся? Снова испытывал щемящим, устрашающим блаженством киноэкран.

Смерть не страшна… Вот и теперь надо мною она кру-жит-ся…

Можно ли увидеть кружение смерти, увидеть, как смерть смотрит сверху, сквозь потолок, а то и из-под потолка, выбирает тебя или, напротив, откладывает свой выбор?

Увидеть кружение худющей крючконосой старухи с косой, от выбора которой все-все зависят?

И беззвучно ли смерть кружится, готовясь к выбору?

Только б не шевельнуться.

Ощутил слабые шорохи проникающей близости, душа съёжилась.

Как близко обитала смерть… и так же близко заряжались её тайной роившиеся предметы, пейзажи, лица, переместившиеся сюда из прошлого, они совсем близко, вместе – то, что было, что поразило и запомнилось, и… смерть, то, что – будет?

Зрительные образы, днём яркие, острые, в темноте мучились собственной никчемностью; возбуждение изматывало Соснина – уповал на ночные озарения, но так и не смог вообразить пространство, двойственное пространство, которое умещалось бы и в нём, коли обладал внутренний миром, и вне его, хотя близко-близко; напрягался увидеть то, что изначально оставалось недоступным для зрения. Растекался шкаф, сливаясь со складками шторы, потолок плыл, расплющенным облаком зависал над золотисто-тёмной кромкой обоев. Нет, по ту сторону не было никаких особых пространств, были – клубления, роения… только душа… не так, не так! Душа смыкалась с памятью, клубления-роения образно выплёскивались по ту сторону, когда творилось искусство, пребывая, пока жил, внутри; образность и душа подвижны – здесь и там, туда и оттуда, а всё вместе – «я»? Несомненно! То, что таилось по ту сторону живописи, таилось не где-то во вне, в самом художнике. Надо мною она кру-жит-ся… да, да, вездесущая смерть, кружась, выбирая жертву, исподтишка преобразовывала клубления-роения на свой лад…

За окном пронеслась машина.

Повернулся на бок, зарылся в подушку.

Опять, опять мимо главного! – что за душа, где она, где? И почему только душа бессмертна? Беспомощно натянул на голову одеяло. И как, как именно всё грубое, всё смертельно-страшное, чем затемнялась жизнь, смешивалось с искусством? Так же, как смешивались крупицы разных красок, образуя неожиданный цвет? Или – как молекулы запахов? Запах пота смешивался с запахами ванили, корицы.

Ночи не хватало на изводящие размышления, ощущения, артель напрасный труд; засыпал.

Каков я сам там, по ту сторону, каково моё «я»? Глядя в зеркало, чувствовал как мало ему могли рассказать о его «я» нос, рот, глаза. Интересно, о чём думали прошлой ночью Бухтин, Шанский? – Соснин чистил зубы, торопился в школу.

Верилось, что не меньше, чем он, взволнованы, раззадорены, озадачены, хотя и Валерка, и Толька, да и сам он, когда листали гипнотические альбомы, будто бы языки проглатывали; догадывались, что живопись, предлагая одинаковые для разных людей изображения, вступала в путаные контакты со всеми зрячими, ибо то, что скапливалось по ту сторону живописи – касалось каждого по-отдельности.