Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– А-а-а, действительно… но так давно было, так давно.
Что-то всегда путали самонадеянные взрослые, что-то напутали и умные-преумные Лидии! – именно с обретением, разрастанием прошлого, которое всё плотнее заселялось спорившими между собой взглядами, предметами, картинами и словами, рождались ночные страхи. Соснин терял опору, чувства, мысли мучительно метались… а уж стоило взять в руки кисточку…
– Как у Валерия с учёбой?
– Всё гладко, пятёрки, хотя больше читает, чем занимается, я при нём толковым словарём состою.
– И многое
– Недавно про Камамбер рассказывала.
– Ага, вполне загадочное для советского ребёнка словечко!
– И кем-чем сейчас зачитывается?
– По-моему, Мопассаном. И – «Опасными связями»!
– На французском?
– Да.
– Недурно!
– Школа не стрижёт под одну гребёнку?
– Ещё как стрижёт! Особенно сверхидейный завуч-садист старается, Валерий не умеет придержать язык за зубами. Но подобрались и неплохие учителя, славный словесник, такой увлечённый! И с друзьями-одноклассниками повезло, развитые не по летам. Один чудесно рисует, хочет поступать на архитектурный, – Соснин задохнулся: он… чудесно рисует? – другой так глубоко интересуется биологией, что…
– Покойного Леонтия сын? Да? Леонтий с Матвеем открыли вместе какой-то эффект свечения, физики его называли «эффектом ББ», «эффектом Бронштейна-Бызова». Леонтий, помню, помешался на живописи, самой авангардной! Поверил, что строение мироздания помогут объяснить абстракционисты с сюрреалистами.
– В архиве Солика сохранились намётки статьи о сюрреалистах, он видел в них современных романтиков.
– Лиза повторно не вышла замуж?
– Нет, по-прежнему в сибирских экспедициях пропадает, Антон заброшен.
– Но почему увлёкся биологией? Это теперь зона риска!
– А языкознание?! Налево пойдёшь… направо…
– Валерий что-нибудь сочиняет? Сочинительство – такой соблазн, Валерию на роду написано…
– Не знаю, что ждёт, не знаю. Написано ли ему на роду продолжить? Гонения на Солика не вдохновляют связываться с филфаком. Виктор Борисович, – скорчила гримаску Юлия Павловна, – и вовсе внушал, когда ползунком Валерий у него играл на коленях, что развитие в искусстве идёт не от отца к сыну, а от дяди к племяннику.
– Ради красного словца Виктор Борисович всегда горазд был выдумать заковыристую концепцию.
– Воистину: гремучая смесь несомненного дарования и выдающегося невежества!
……………………………………………………………………………………………
…………
– Что Евсейка сообщает о Мироне, по-прежнему не высовывается из норы?
Лидия Захаровна качнула коротко остриженной головкой на высокой и тонкой, с коралловой ниткой, шее. – У них натянуты отношения… пустынник избегает встреч; по-моему даже не больно-то рад, что выжил, спасены его папки.
Юлия Павловна заскользила прикрывать дверь, чтобы уберечь уши детей от каких-то убийственных тайн.
– Зато меня Евсейка сразил своим благородным саночным рейдом в трескучий мороз, через мёртвый город, уверена была, что повесть погибла. Как Евсейкины ноги? Застарелые отморожения лечат… появились такие мази…
Соснин
В который раз Соснин рассматривал пожелтелые фотопортретики на тёмно-синем островке обоев.
Молодой, франтоватый Соломон Борисович – чуть наклонена голова в мягкой шляпе, тёмные внимательные, ещё без пенсне, глаза, гладкое, без морщин, лицо; примерно так, наверное, выглядел в молодости и артист Таскин.
А фото Юлии Павловны заставляло вспомнить о роли девочки-вампа, в ней она – под занавес! – успела блеснуть на светских подмостках серебряного века: пальцы, затянутые чёрной лайкой, сжимали мундштук с длинною папироской, юная Юлия Павловна кокетливо улыбалась подрисованными сердечком губками, постреливала круглыми глазками из пышной чернобурки, которая вольно улеглась на плечах. Кстати, не в этой ли лисе, изрядно, впрочем, облезшей, и старинных модельных ботиночках на высоченных каблуках, еле удерживая равновесие, покачиваясь, изредка выходила она из дома?
Да уж, куда чаще лежала на тахте; рядом – тумбочка с плоской пепельницей, старорежимным ментоловым карандашиком.
Лицо закрывала обложка английского детектива, из-за яркой картинки вилась струйка дыма – Юлия Павловна непрерывно курила, могла положить на тумбочку зажжённую папиросу лишь для того, чтобы нетерпеливо перелистнуть страницу, так же нетерпеливо потереть затупленным карандашиком виски, будто б поштриховать, и снова жадно затягивалась. Чёрный юморист Шанский как-то ляпнул, что Юлия Павловна заберёт с собою в могилу полное собрание сочинений Агаты Кристи, если до этого не сожжёт, заснув с горящею папиросой, шедевр-дом.
Шутки шутками, однако заостренный, устремлённый за горизонт житейского моря дом-корабль она истово любила, ценила – Соснину не раз доводилось от неё слышать, что это шедевр, архитектор Лишневский гений – была благодарна Лишневскому за создание уникального монумента, достойного другого гения, её мужа.
Собственно, после мученической смерти мужа смыслом её жизни стало служение его памяти. Спохватываясь, вскакивала с тахты, чтобы поплясать на суконке в гостиной-кабинете – паркет блестел, странички творческого завещания белели на массивном столе, но ей-то грезился настоящий мемориальный музей.
Когда нужда заставила устроиться на работу, умудрилась найти её, не покидая дома, что, ясное дело, символически усиливало щемящую идею служения – на первом этаже, в гранёном основании той самой ротонды с венчавшей дом башней располагалась крохотная, с малюсеньким столиком, на котором едва умещались телефон и пепельница, театральная касса; Юлия Павловна, окутанная пёстрыми наслоениями афиш и папиросным дымом, тоже оказывалась таким образом в капитанской рубке, пусть и сниженной, с куда меньшим обзором, хотя из неё вполне можно было увидеть сквозь мутное оконце Валерку, возвращавшегося из школы.