Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
– Илюша, взял бы изумрудную, добавил кобальта и всё бы засветилось. Ты, по-моему, хочешь изобразить что-то сверх того, что видишь, так? – на полном лице Марии Болеславовны сочувственно блестели выпуклые тёмные глазки.
Соснин, сражённый легкостью, с какой она рассекретила смутные его умыслы, кивнул – был ли резон отпираться? Холодно схватила за руку, в которой только что трепетала кисть.
– Учти, Илюша, сверхзадачи искусства не решают, когда пишут простенький натюрморт. Тебе надо передать объём, фактуру, прочувствовать взаимодействие основных цветов с дополнительными, а ты…
– Как же
– Ого! – заинтересованно опустилась на стул Мария Болеславовна, – и где ты видел Сезанна?
– Случайно, на репродукции, – уклончиво признался Соснин, не желал рассекречивать сокровища бызовского сундука.
– Ладно, – вздохнула Мария Болеславовна, – учти только, творческие прорывы, такие, какими, к примеру, тебя поразил Сезанн, по плечу исключительно великим художникам, гениям. Они прошли сложными жизненными путями, сформировали неповторимые внутренние миры. И учти заодно, Илюша, левое искусство, к которому тебя потянуло, таит так много опасностей, так много…
Файервассер напряжённо прислушивался.
Миледи беззаботно взбалтывала кистью грязь в банке.
Соснин посмотрел в стеклянные глаза волка. Жарко светили лампы, накрытые чёрными металлическими тарелками. Темнел ряд окон с заклеенными широкими полосами бумаги рамами. На выпуклостях ноздрей, над верхней губой Давида скопилась пыль.
Сезанн – левое искусство? А Эрнст, Дали, Магритт – ещё левее?
– Изучишь биографии великих художников, прочтёшь книги по философии, психологии искусства и многое поймёшь. Пока сосредоточься на гипсах, тебе надо больше рисовать, чем писать, вступительные экзамены не за горами. Где твой фаберовский карандаш? Вот-вот, как раз для гипсов.
Опять – нос, рот, глаза… завитки волос… прекрасный, но затвердевший гипс. Обучался изображению внешних форм, только внешних, а ему так хотелось изображать внутреннее, своё. Мучительные желания на его лице отразила витрина. Портрет – это не внешние черты, нет… Взыгрывали самые разные мысли, включая топорные, все они, однако, понуждали Соснина усомниться в справедливости услышанных от Марии Болеславовны наставлений.
Разве в самые сложные и неповторимые внутренние миры великих художников влетал, светясь, перед тем, как шлёпнуться в Неву, липовый лист?
В самом деле! Откуда мудрые книги по философии и психологии искусства, которые написаны до его рождения, могли знать про – неповторимые, вот-вот! – сверкания пылинок в луче, про стояние под ясенем, про бледные, с пугающим прищуром, глаза косматого перевозчика, струящийся блеск воды. Или про старый, штопанный-перештопанный огненно-алый плащ.
За чаем после нашумевшего тюзовского спектакля обсуждалась не только Шекспировская трагедия.
Раиса Исааковна, понижая голос до шёпота, вспоминала безоблачные годы с любимым мужем, ошибочно и во вред всей рыбной отрасли арестованным на десять лет без права переписки после злодейского убийства Сергея Мироновича, – вспоминала как муж ордер получал на жилплощадь, как… и больше десяти лет отсидел, она одна в комнате, хорошей, с балконом, сон не идёт, одна лицом к стенке, а где он теперь? Хотела у Виктора Всеволодовича спросить, но испугалась, как бы не усугубить. Или лучше к Фильшину обратиться? – он положительнее, солиднее. За что ей выпала доля быть женою врага народа? Так одиноко, производство выматывает, дома – хоть вой. Мать отвечала страданием
К своей миссии относилась со всей серьёзностью – мало того, что готовила традиционные шефские концерты и культпоходы в музеи, театры, так ещё следила за днями рождений учителей и коллег по родительскому комитету, одаривала их милыми сувенирами, а классную руководительницу Агриппину Ивановну ежегодно угощала тортом собственноручной выпечки и банкой абрикосового варенья из своего, как обязательно поясняла, сада.
Лишь изредка звонил Душский.
И она покидала круг семейных забот, возбуждённо наряжалась, бросала на ходу указания – после неё оставались сладкий запах «Красной Москвы», разбросанные платья, кофты… чулки свисали со стульев, как паутина.
Если свидание выпадало на восьмое марта, возвращалась с мимозой, любовно ставила вазочку с пряным букетиком на рояль и уже в постели, поглаживая стёганый ромб из жёлтого шёлка в окошке пододеяльника, вздыхала, словно приглашая заново пережить вместе с ней романтичный вечер, потом дёргала шнурок бра и назидательно оповещала наступавшую темноту: удивительно, Леонид Исаевич, безумно загруженный на кафедре и в больнице, такой внимательный! А ты растёшь эгоистом, не подумал, что мне было бы приятно получить цветы в женский праздник. Правда, Леонид Исаевич – взрослый, исключительно воспитанный человек, но я уверена, что и Валерий, куда серьёзней, чем ты, занятый учёбой, сделал своей маме подарок.
Соснину нравилось подниматься по маршам с веерообразными ступенями, изогнутым плавной дугой, хотя коричневые масляные панели облупились, были исцарапаны, похабно исписаны, грязные окна едва пропускали слабый свет из внутреннего двора.
Медленно-медленно, растягивая удовольствие, поднимался на третий этаж по овальной лестнице, огибавшей овальную дырку с поломанным лифтом, задерживался на выступавшей в овал двора остеклённой площадке, одолевал ещё один дугообразный марш и звонил в левую дверь.
Валерка жил в многокомнатной, что называется, профессорской, вытянутой вдоль Загородного проспекта квартире, гостевой своей частью напоминавшей музей, точнее – гибрид музея с библиотекой. Массивная мебель красного дерева, стулья с прямыми высокими спинками, снабжёнными тугими, оконтуренными шляпками латунных гвоздиков, кожаными подушечками, монументальные вишнёвые портьеры, медная решётка углового камина большой комнаты, примыкавшей к гостиной, да ещё книги, книги; узорчатые, тёмно-синие, с тиснениями, обои возникали лишь меж смотревших на Загородный высоких окон, а так стены сплошняком – под потолки со строгими карнизами – заслоняли таинственно отблескивавшие шкафы с книгами; за стёклами, несомненно, теснились и мудрые книги по философии, психологии искусства. Как ни странно, от книжных шкафов было свободно только главное, если угодно, священное пространство квартиры, гостиная, совмещённая с кабинетом гениального Валеркиного отца, – симметричная, трапециевидная, с симметричными же, расположенными напротив друг друга, окнами и эркерами – они смотрели уже на обе улицы, и на Загородный, и на Рубинштейна; сужавшаяся гостиная-кабинет разрывалась надвое по центральной оси проёмом, фланкированным четырьмя, попарно сближенными колонками и завершалась – за проёмом – круглой, с тремя окнами, ротондой; из неё вырастала увенчивавшая дом башня.