Приключения техасского натуралиста
Шрифт:
Животные тоже оставили нам свидетельства своего существования миллионы лет назад: следы, отпечатки, лежбища. Но бесконечно выше стоят наполненные глубоким смыслом послания, оставленные человеческой рукой. Памятники человеческому разуму, который еще в тысячу раз более прекрасен, чем сама земля обитания людей.
Глава одиннадцатая
Вечером я разбил лагерь в долине, в десяти милях к западу от Форт-Дейвиса, намереваясь подниматься отсюда к знаменитой Хижине — площадке лагерных сборов, расположенной на высоте около тысячи восьмисот метров.
Первым животным, с которым я познакомился, оказалась белка. Не рыжая белка Центрального Техаса, живущая вблизи рек и ручьев, и не скалистая белка, обитающая на плато Эдуардс, но наполовину черная и меньшего размера горная белка. Интересно, что подобное же различие в цвете наблюдается и у европейских видов: на севере и западе Европы белки ярко-рыжие, а белки, обитающие в горных районах Южной Европы, отличаются глубоким серым, в черноту, цветом.
Зверек приблизился к моей стоянке после небольшой поверхностной разведки и начал копать норку в трех метрах от раскладушки. Пока я лежал совершенно тихо, белка преспокойно занималась своим делом. Но стоило мне сделать хоть малейшее движение, например, перелистнуть страницу книги — она уносилась прочь и возвращалась лишь тогда, когда большой зверь (коим она, без сомнения, меня считала) опять засыпал.
Когда белка наконец вырыла ямку, куда целиком уходили головка и передние лапки, она стала проявлять больше подозрительности и, время от времени вылезая из норки, оглядывала меня, чтобы убедиться, что я лежу все в том же положении. Иногда она рассматривала меня две-три минуты, прежде чем, убедившись в безопасности, вернуться к своей работе. Нора стоила ей двух дней работы, а затем она стала использовать каждый светлый час для того, чтобы запасать в этом глубоком подземном хранилище маленькие желуди серого дуба, растущего рядом и очень урожайного.
Совершив очередной набег на дуб, она возвращалась с раздувшимися от желудей щечками, что придавало ее мордочке легкомысленное выражение. Еще миг — и белка появлялась из норки уже с разочарованно опущенными щеками. Так она и сновала туда-сюда: мчалась галопом к маленькому дубу, затем взбегала по нему вверх до самых высоких ветвей, чтобы немного покормиться; потом, не спускаясь вниз, перескакивала на дерево повыше, где много раз пробовала разные желуди, прежде чем найти пригодные для хранения. Собрав их, спускалась вниз и другим путем возвращалась к норке. У входа она на миг замирала со смешно раздутыми щеками, долго и внимательно смотрела на меня своими дикими блестящими глазками и наконец ныряла вниз. Маршрут повторялся раз 10–12 за утро.
Считается, что белку часто изгоняет из норки, вырытой ею с таким трудом, самодовольный скунс. Мой друг, профессиональный охотник Росс Грэйвз, много лет ставящий капканы в нагорье Дейвиса, сомневается в этом: крупному скунсу не по размеру небольшая норка горной белки. В нее помещается разве что маленький пятнистый скунс. В летние месяцы у скунса нет недостатка в убежищах вроде крысиных нор, куч хвороста и т. д. В холодную погоду он занимает брошенные норы грызунов, луговых собачек и броненосцев или выкапывает свою собственную. Иногда по ошибке скунс внедряется в жилище койота или даже гривистого волка. Грейвз свидетельствует, что койоты и рыжие волки, бывает, убивают скунса вблизи своей собственной норы.
Горная белка, за которой я наблюдал, предпочитала желуди с самых верхних ветвей. Она пробовала и нижние, но для запасов срывала желуди с верхушки. На соседнем дубе полосатохвостые голуби кормились на самых верхних ветвях, но были вовсе не так разборчивы, как моя белка. Они заглатывали маленькие желуди жадно, без разбора, вместе с чашечкой. Не зря мексиканцы называют их «белло-терос» — желудевники.
Разборчивость горной белки не идет ни в какое сравнение с самой настоящей привередливостью черной белки Центрального Техаса,
Когда пекан вызревает, черная белка становится бережливой и делает запасы из хороших орехов. Но какой урожай уже был испорчен ими! Движения белки поистине напоминают зрителю танец: ее изящные дразнящие прыжки, позы, изгиб хвоста просто восхитительны. Кто же не бросит ей несколько орехов в награду! Но даже ее артистизм не стоит всего урожая, когда пекан продается по сорок центов за фунт.
Я сомневаюсь, что белка как-то соотносит между собой орехи зеленые и спелые. Похоже, когда орехи созревают, ее начинают беспокоить запасы на зиму. Или заготовление запасов — лишь слепой инстинкт? Может быть, во время своих преждевременных набегов она уже ищет среди зеленых орехов пригодные для запасов? Пытается воспрепятствовать другим в подобном поиске, сбрасывая остальные орехи? Если так, то инстинкт соперничества определенно направлен против ее же собственных интересов.
Натуралисты считают, что распространение ореховых деревьев по лесу в значительной степени происходит благодаря белкам, закапывающим плоды в землю. Каждая белка — это маленький Джонни — Яблочное Семечко, и очень может быть, что тщательный отбор ими орехов для закапывания на зиму — та селекция, в результате которой вкус ореха пекан все более приближается к тому, что нужно белке. Между прочим, известно, что белка закапывает орех на оптимальную для прорастания глубину, и садоводы научились у нее этому.
На вершине одного из пиков, в паре миль к западу от Хижины, я впервые встретился с хохлатой куропаткой Монтезумы. По литературе мне известны ее странные выходки — и я должен был знать, чего следует ожидать от нее, но все же она застала меня врасплох. Невозможно предвидеть весь спектакль, который дает эта «сумасшедшая куропатка», когда ее спугивают из укрытия.
Достигнув вершины после долгого подъема, уставший и запыхавшийся, только я собрался сесть на валун, как прямо из-под моих ног из травы выскочила птица. У меня просто рот раскрылся от удивления; слава Богу, рядом никого не было — вид у меня был совершенно идиотский. В первый момент я вообще не понял, что это за птица. Передо мной бился плотный шар из перьев, издающий разнообразные бьющие по нервам звуки: в них слышался то крик возбужденной цесарки, то пронзительный визг, то кудахтанье курицы. Несколько минут птица металась как безумная, затем упала на бок в траву, трепыхая одним крылом, как смертельно раненная. Тут до меня дошло, что это и есть куропатка Монтезумы.
Я все-таки уселся на валун и стал наблюдать, чем закончится эта комедия. Казалось, куропатка на миг смутилась, как актриса, ждавшая аплодисментов, а услышавшая улюлюканье. Но вдруг, шарахнувшись шагов на двадцать в сторону, она вновь начала свои истерические вопли. Минуты через три появилась вторая, молодая куропатка. Она забралась на валун в трех метрах от меня и начала откликаться на крики старшей. Обе были сильно встревожены, но не обнаруживали никакого намерения скрыться.
Мне представилась хорошая возможность в деталях рассмотреть окраску взрослой птицы и сравнить ее со знаменитым рисунком Фуэртеса. Я действительно разглядел характерный рисунок на головке — полоски и пятнышки, совершенный пример природного камуфляжа. Наконец птицы успокоились, младшая приблизилась к матери, и та, расправивши хохолок, спокойно увела дочку в высокую траву.