Приключения в приличном обществе
Шрифт:
– Врете, Вертер, ваша фройляйн с победой революции принадлежит обществу, - сказал Иванов.
– Да и не для тебя эта многообъёмная женщина. Подыскал бы себе адекватный объект.
– Оставьте в покое наших любовников, - сказал Маргулис.
– Они символ нашей революции, а не вы.
– Только при обобществлении средств производства можно обоб... об баб... об обабществлении говорить, - поддержал командира наш комендант.
– Есть такой трахтат - Камасутра, - сказал Никанор.
– Древнеиндийский еще.
– Жаль, древнерусских не сохранилось.
ПОЛКОВНИК: В африканском походе Бонапарт чего учудил. Картошка кончилась, так он гвардию вместо картошки - мартышками.
КОРНЕТ: А где ж Ефросиньюшка, радость моя?
ГОРГОНА: Ах, съель, как я думаль на это, голодные господа. Заседатели всё крутились вчера, кутили тут. Суп с шампиньон требоваль.
ПОЛКОВНИК: Нет господа, вы как хотите, а кролик в своем соку...
КОРНЕТ: А к нему суп из присяжного заседателя.
ГААГАДЗЕ: У нас, в Гааге заседателей не едят. Гаагской конференцией запрещается.
РЖЕВСКИЙ: Этот сюр-суп всего лишь фантазия, господин иностранец. Черный голодный юмор.
ПОЛКОВНИК: Так вот, кролик с кровью готовится так...
КОРНЕТ: А то отварить этого гада до полуготовности, а потом в жаровню с кипящим маслицем.
ПОЛКОВНИК: Берем кролика, душим, тушим пятнадцать минут...
БЕРГ: Прямо в шерсти?
ПОЛКОВНИК: Когда французов преследовали, я зайца поднял. Тут французы, тут мы. Так он голодного француза до того испугался, что сам бросился к нам в борщ. А шерсть - так ее ложкой выбрали повара.
БЕРГ: Шутите всё, полковник.
ПОЛКОВНИК: Шучу. А пленный один - барабанщик, помнится - облившись желудочным соком, сам себя съел.
БЕРГ: Оцените, господа, кулинарный кульбит.
– А для меня животные неприкосновенны, - сказал Жевакин.
– Гуманные гурманы их не едят. Ведь мы же для них, как боги, когда любим их. И хуже всяких чертей, когда обижаем или едим.
– Жрать их, особенно жареных - и желудку во вред.
– Вот-вот. Человек, взглянув на эту проблему глазами животного, понятие ада себе сотворил. Вот, взгляните: мы их варим в котлах клокочущих - как будто их грех столь велик. Жарим в кипящем масле на раскаленных сковородах. Обдираем, потрошим, насаживаем на вертел и опять жарим. А потом поглощаем их, претворяя эту пищу в себя. И нам, грешным чревоугодием, перевоплощенье в животных, может быть, предстоит.
– Так можно и духом упасть.
– Начали за Эроса, а кончили за упокой.
– А что, мы уже кончили?
– Тема Эроса широка и неохватна. Многие работали над этой проблемой - от крупных специалистов до мелких жуликов. Некоторые, обобщая оба инстинкта, даже тему питания включили сюда.
– Так может и путаница произойти. Я бы поостерегся на месте этих специалистов делать такие бесшабашные обобщения.
– Нет, сам-то я в этом Дворянском Клубе только однажды был, но достоверно рассказывали. А какие меню! Девочка с клубникой, Маша с персиками, Таня под соусом провансаль.
– Должно быть, красивые?
– Самого пылкого гастронома
– Нет, это безнравственно, господа, питаться сливками общества.
– А кто говорит ... Да то ли еще бывает под покровом тайны у них. Один князь на моих глазах, не дождавшись от полового Марины (Марин у них в маринаде готовят) кусок носа ему откусил.
– Заплакал, наверное?
– Кто? Половой? Да нет, смирился. Уж коли, говорит, откусили - откушайте. У них тоже там революция вроде как. Кулинарная. Гурманизация в межличностных отношениях, а гуманности - никакой. А тематические вечера, встречи с писателями? Встретить - встретят, а уж проводить - этого нет у них. Одного задушили в объятиях, другого забили ногами. Третьего съели. Прочитали, а потом съели. Видно, понравился.
– Оленину в горшках подают! А ведь ее Пушкин любил!
Пушкин! Опять Пушкин! Никуда не денешься от этого Пушкина! Я едва не вспылил. К тому же вся эта олениниана возбуждала во мне инстинкт совершенно недвусмысленного толка.
– Один итальянец у себя в Италии ...
– Я слышал, у большевиков суп с пальцами подают.
– Один итальянец влюбился в пиццу!
– Это что. В пиццу и я б влюбился. А вот дядя мой влюбился в холодец. Одна нормировщица его прикармливала. Так он к ней каждый вечер ходил. Она-то все думала, что любовь к этой еде перерастет в настоящее чувство.
– Да, гораздо вкуснее, когда искренне любишь, то, что ешь. Такие приключения во рту начинаются.
– У меня на воле повар был, господа. Так он очень любил телятину и умел так ее приготовить, а потом подать, что многие за сто верст приезжали отведать.
– А я вчера видел, как паучиха паука сожрала. Тоже любила, наверное.
– Хотела детей от него, да перепутала. В паучихах оба инстинкта так тесно сплелись, что неотличимы один от другого. Никогда не понятно, какой из них возобладает в данный момент.
– Иной раз и сам не распознаешь, то ли во чреве, то ли в чреслах свербит. Уж больно все рядом находится.
МАЛЬВИНА: Я надувная. Мне для питания свежий воздух надобен.
АРЛЕКИН: Так давайте на крышу с вами взойдем. Скажите, вы меня любите?
МАЛЬВИНА: Ах, мне нельзя разговаривать, а то спущусь.
ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге надувные лодки изобрели.
КОРНЕТ: Я сам на такой однажды во сне греб. Только гляжу, а это уже не лодка, а Фрося, а я всё гребу... гребу... гр... ебу...
РЖЕВСКИЙ: Потом глядь, а это уж не Ефросинья, а Россия под ним.
БЕРГ: Быть вам с вашей амбицией непременно генералом, корнет.
– А слышали, что на каком-то острове женщин в полном смысле е...т?
– Ничего, буквы-то проговаривайте, здесь все свои.
– А я и говорю: едят.
– Ну, это уж слишком.
– А я и знал, что не поверите. Не хотел говорить.
– Так то ж каннибалы.
– Тоже инстинкты путают?
– Двояко их познают?
– А шут их знает. Правда женщины у них - не приведи Господь.