Приключения Вернера Хольта. Возвращение
Шрифт:
Хорст Шнайдерайт уткнул лицо со сросшимися бровями в записную книжку. Лоб, на который спадала черная прядь, хмурился. Шнайдерайт был, видимо, закален; несмотря на холод октябрьского вечера и дувший в щели барака пронизывающий ветер, он скинул на стул куртку и сидел в одной тенниске с короткими рукавами. Обнаженные жилистые руки лежали на столе. Мускулы были сильно развиты до самых запястий, удивительно тонких и изящных.
Хольт не мог оторвать взгляда от освещенных свечой рук Шнайдерайта, больших, узких, с тонкими пальцами. Ладони в трещинках и мозолях. Но на тыльной стороне проступала сеть голубых жилок, отчего
— Агитвечер. Значит, первое отделение политическое, — сказал он густым своим басом. — Сейчас главное — единство рабочих. Докладчики нам ни к чему, сами сообразим.
— Не будешь же ты делать доклад на вечере, — вмешалась Гундель, — все разбегутся, а мы должны привлечь народ. — Она повернулась к Хольту: — Ведь правда?
Ему не хотелось, чтоб его втягивали в разговор, и он неопределенно мотнул головой.
— Кто разбежится? — спросил Шнайдерайт. — И что значит «все»? Может, пяток сонливых обывателей и сбежит! Что ж, по-твоему, революционные пролетарии не станут слушать мой доклад?
— Это агитвечер, и никакого доклада не будет! — заявила Гундель так непреклонно, что Хольт с изумлением взглянул на нее.
Шнайдерайт положил конец спору.
— Тогда давайте сперва обсудим второе отделение, — сказал он.
— Что-нибудь повеселее, — потребовал паренек в кепке.
— Погоди, — прервал Шнайдерайт. — Что у нас уже готово?
— Один номер вылетает за другим, — сказала Гундель. — Скоро вообще ничего не останется.
Шнайдерайт отшвырнул карандаш;
— Если так пойдет дальше, мы и за пять лет программы не составим.
— А что делать, если нет ничего? — сказала девушка в очках.
— Нет ничего? — запальчиво воскликнул Шнайдерайт. — Да если б все было, тогда это не фокус!
— Чего ты кипятишься? — попыталась его успокоить Гундель.
— А как же не кипятиться! — возразил Шнайдерайт. Он с шумом отодвинул стул и стал большими шагами из угла в угол мерить барак. — Что за малодушие! Меня это просто бесит! Послушала бы моего отца; вот это были люди! Безработные, со жратвой не лучше нашего, насчет денег и говорить нечего, а они агитируют по дворам, да еще изволь прятать под куртку дубину, потому что на улице тебя поджидают штурмовики…
— Никакое не малодушие, — сказала Гундель. — Иди-ка лучше сядь!
Шнайдерайт послушно сел.
И снова Хольту показалось, будто от Шнайдерайта исходит какая-то грозная, подавляющая сила, которая ему глубоко чужда. Что ему, Хольту, здесь нужно? Что общего у него с этими людьми?
Гундель подтолкнула его локтем.
— Ты что, не слушаешь? Ты ведь учился в гимназии. Не знаешь какое-нибудь стихотворение Гейне, кроме «Ткачей»?
— Гейне? — повторил он и покачал головой. — Гейне же был запрещен.
Шнайдерайт поднял голову, взглянул на Хольта и опять принялся писать.
— Да, конечно, — сказал он. — Гейне был запрещен!
Хольт молча откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Что-нибудь повеселее! — настаивал паренек в кепке; у него был ворох предложений, не всегда
Хольт скривил рот. Он знал этот заезженный номер, которым пробавлялись на казарменных вечеринках. Шнайдерайт засмеялся. Неужели ему нравится?
— Не надо! — вырвалось у Хольта, когда Шнайдерайт уже хотел записать номер. — «Щетку» знает всякий, кто побывал в казармах. — Хольт смущался и от смущения говорил излишне резко.
Шнайдерайт, правда, перечеркнул написанное, но зачем, прямо глядя Хольту в лицо, сказал:
— Ты уж извини, я этого знать не мог. Когда ты был в казарме, я сидел в тюрьме.
Хольт почувствовал руку Гундель на своем локте. Хочет его успокоить. Легким движением плеча он высвободил локоть. И когда немного погодя вместе со всеми вышел на улицу, сухо простился с ней.
— Всего доброго.
Вдоль тротуара чеканным шагом шел патруль, два советских солдата с нарукавными повязками и с автоматами на груди. Хольт вздрогнул. Громко и учащенно забилось сердце. Но они не обратили на него внимания, ничего ему не сделали, война кончена… Хольт остановился и пропустил их вперед. Потом свернул в первый же переулок.
Среди развалин ему бросился в глаза ярко освещенный подъезд, поблизости слонялось несколько темных фигур. Танцзал Неймана. Из окон на усыпанный обломками двор падал свет. Танцзал Неймана, Генри Козински и его джаз. По понедельникам «Вдовий бал»…
— Сигарет? — подскочил к Хольту подросток. Штанины широкого матросского клеша болтались вокруг его худеньких щиколоток. — Особая смесь, два пятьдесят!
Хольт пересек двор. В вестибюле взглянул на часы. Десять. До комендантского часа оставался еще час. За вход с него взяли пять марок.
Из душного, прокуренного зала на Хольта обрушился рев труб и кваканье саксофона. Под качающимися фонариками и пестрыми бумажными гирляндами по паркету взад и вперед толклась многоликая толпа.
Хольт отыскал свободный стул. За столиком сидели три девушки. Одна подпевала музыкантам:
— «…черная пантера… и разверзся ад…» — К нему повернулась улыбающаяся маска. — Вы не танцуете?
Он сидел в неестественно-застывшей позе, слегка откинув голову и сжав губы, и сквозь полог табачного дыма глядел на фонарик. По понедельникам «Вдовий бал». Хольт поднялся. Рядом с эстрадой была дверь в соседнее помещение — бар «Вечный покой». Хольт протолкался к стойке. За малюсенькую стопочку какого-то зеленого пойла с него содрали уйму денег. Хольт выпил. Купил пяток сигарет. Он курил и пил. Шум отступил куда-то, воздух прояснился, огни загорелись ярче. Хольт глядел на лампочку, пока у него перед глазами не пошли радужные круги. К чему зря тратить время на раздумья, ведь жив, а мог бы давно сгнить под развалинами! Хольт протискался сквозь толпу обратно в зал. Поглядел на девушек. Ты еще ничего не видел, по-настоящему и не жил! Только все искал жизнь в приключениях, на войне, в смерти, а найти так и не нашел! Хольт пропил все отцовские деньги. Напился основательно. Но вот кончился последний танец, и все ринулись к выходу. Через несколько минут — комендантский час. Людской поток выплеснул Хольта на улицу.