Приключения Вернера Хольта
Шрифт:
— Обрыдли, говорите? — переспросил Готтескнехт. — Слышали, Хольт? Вот за это хвалю, Волъцов, вы нашли прекрасное выражение, за это вам полагается «отлично», вы мне доставили большую радость! — Он вытащил записную книжку.
— Господин вахмистр, ваше «отлично» мне ни к чему. Я все еще лишен права на увольнение!
— Были лишены! — возразил Готтескнехт. — С сегодняшнего дня это отменяется, ведь вы доставили мне огромнейшую радость. Что вам сегодня впервые обрыдла военная муштра — это, я считаю, надо отпраздновать; приглашаю вас в субботу в нашу столовую, разопьем бутылочку пивца, и вас тоже, Поллукс, ведь вы такой верный друг нашему Кастору! Знаете что, Вольцов?
— Догадываюсь, — совсем не по-военному буркнул Вольцов. — Из-за дяди Ганса!
— Офицерские сынки — моя давнишняя слабость, — пояснил Готтескнехт. — Был у меня один такой, папенька у него майор, ну и хлебнул я с ним лиха! Я еще унтер-офицером служил. Сынок только и знал, что клепать на меня папаше, старик вечно бегал начальству жаловаться, а я из-за него подзатыльники получал. С тех пор не лежит у меня душа к этой публике, сами понимаете! Что до Вольцова, я только и ждал, что он натравит на меня все главное командование Воздушных сил! Так нет же! И не подумал доносить! Не так он глуп, решил я, чтобы науськать на меня весь генералитет в письме, которое проходит через мои руки! И вот с неделю назад я на машине погнался за нашей судомойкой, которой вы поручили опустить письмо с наклеенной маркой. Ну, думаю, теперь я его застукал, и заранее торжествовал. Так нет же, дудки! «Мы здесь живем на большой!» — пишете вы в письме. Я, понятно, страшно огорчился. — Хольт и Вольцов рассмеялись. — Чего ради понадобилось вам посылать это письмо не полевой почтой?
— У меня вышел табак, — пояснил Вольцов, — а в канцелярии письма у вас валяются и по три дня!
— С вашими этого больше не будет, — заверил его Готтескнехт. — Я буду отправлять их с нарочным! Да и ваши тоже, Хольт! — Он усмехнулся. — Занятная, должно быть, девица, ваша Ута!
— Господин вахмистр! — Хольт почувствовал, как краска заливает ему лицо… — Прошу вас… Эта переписка действительно никого не касается!
— Кстати, у меня для вас письмишко, — продолжал Готтескнехт. Он полез в карман и протянул Хольту знакомый ему узкий плотный конверт. — Ну, сами скажите, плохо ли я с вами обращаюсь? Найдите мне другого начальника, который согласился бы исполнять обязанности вашего postilion d'amour [7] .
7
Почтальон влюбленных (франц.).
Внезапно он перешел на серьезный тон.
— Шмидлинг просит за вас, Вольцов, чтобы вам разрешили заряжать орудие боевыми патронами, и шеф дал согласие при условии, что он при следующей же тревоге сам посмотрит, как вы справляетесь. Примите к сведению!
— Слушаюсь, господин вахмистр!
— А теперь к делу! — продолжал Готтескнехт с озабоченным видом. — С вами не оберешься хлопот, Вольцов! Вы восстановили против себя «старичков», и теперь вам несдобровать, они на вас живого места не оставят! Капитан это обожает! У него это называется самовоспитанием!
— Господин вахмистр, — возразил Вольцов надменно, — я не хочу хвалиться, но я никого из них не боюсь.
— А если придется иметь дело с целой дюжиной?
— И у меня есть друзья. Хольт знает джиу-джитсу, а Гомулка тоже не промах; если его расшевелить, он кого угодно взгреет за мое почтение.
— Это-то меня и беспокоит! — сказал вахмистр. — Не то чтобы я боялся, что вам накладут по филейной части, поверьте, это
— Господин вахмистр, это не от нас исходит! — сказал Хольт.
— Да знаю я…
— Пусть они отвяжутся! — воскликнул Вольцов. — Мы стреляем не хуже их. Я против них ничего не имею, но пусть отвяжутся и относятся к нам как к равным.
— Я уже побывал на «Берте» и говорил с гамбуржцами, — сказал Готтескнехт. — Все они твердят одно: Вольцову поставим горчичник, а за компанию и Хольту. Я запретил им, но это не поможет. Начальство-то ведь не против!
— А раз так, пусть все идет своим ходом, господин вахмистр!
— Есть одна возможность, — задумчиво сказал Готтескнехт, глядя в упор на Вольцова. — Надо, чтобы гамбуржцам запретил сам шеф, тогда от всех наших неприятностей останется одно воспоминание. Шефа должен надоумить кто-то сверху — вы меня понимаете? Хотите, Вольцов, я оставлю вас в канцелярии одного, свяжитесь по телефону с вашим дядей!
— У генерала достаточно забот, господин вахмистр!
— Жаль! — Готтескнехт оправил на себе ремень. — Передайте же своим: на сегодня тактические ученья отменяются. Только чистка орудия — потом будете свободны. Пока!
Друзья сообщили об этом разговоре Гомулке и из осторожности вечером отправились на проверку телефонной линии втроем. Они выдрали несколько палок из старой деревянной решетки и припрятали их в бараке. Цише молча следил за этими приготовлениями.
— Если ты шпионишь для гамбуржцев, — сказал Хольт, — мы с тебя…
У Феттера мелькнула идея:
— Мы тебя каждый вечер будем окунать в пожарную бочку!
Цише молчал.
Хольт забежал в канцелярию взять свой личный знак и прихватил лежавшее там письмо для Вольцова. Наконец у него нашлось время прочитать письмо Уты.
— Вот так так! Дядю произвели в генерал-лейтенанты, — ликовал Вольцов. — Это я понимаю — офицерская карьера!
— Генерал? — удивился Цише. — То-то, я гляжу, ты так заносишься!
— Прошу без зависти! — снисходительно буркнул Вольцов. Хольт лежал на своей койке. Ута писала, что чувствует себя одинокой. Она только изредка навещает соседей. Визе — это единственный дом, куда она еще заходит. Ей очень интересно все, что он пишет о своей службе в зенитной артиллерии. Что за бездушный тон! — подумал Хольт. Почему она никогда не даст себе волю? И только в самом конце она добавила несколько сердечных слов: письмо от него всегда для нее большая радость, пусть он остается таким, как есть, ее жизнь томительно однообразна, он вносит в нее немного света… Хольт лежал неподвижно и грезил… Когда он проснулся, было уже девять вечера. Гомулка подметал пол. В десять — вечерняя поверка. Феттер и Вольцов играли в скат. Вольцов бросил ему через плечо:
— Эх, ты, соня! Твой сухой паек в шкафчике.
Существовало правило — шкафчики запирать, чтобы «не вводить товарищей в соблазн». Но здесь с этим предписанием не считались.
Хольт только собрался ответить Уте, как объявили тревогу.
В ночное время у орудия находилось всего шесть курсантов — Кирш, Бранцнер, Каттнер и Вебер на ночь направлялись к «Берте». Взамен им присылали пятерых дружинников подносить боеприпасы. Измотанные дневным трудом, валившиеся с ног люди отправились в блиндаж покурить.