Прикосновение к человеку
Шрифт:
Трудно поверить, как просто и хладнокровно моряки перешли от условностей боевых учений к действительности войны.
Корабль вернулся на курс. Башни возобновили стрельбу. А у Верещагина связь с Онипко, собственно, и не прерывалась.
Пробоина и разрыв обшивки образовались в районе кормовых шпангоутов с правого борта. Бомба упала чрезвычайно удачно для нас. Немного ближе к корме — и корабль лишился бы руля; ближе к носу помещался погреб с боезапасом.
В пробоину хлынула вода, затопляя сначала пятый кубрик, потом смежный четвертый. Поплыли рамки со стенгазетами, и плакатами,
Вода начала проникать в кормовой погреб.
Командир погреба задраил стеллажи и медленно, спокойно, шаг за шагом отступал к верхнему люку по мере того, как поднималась вода. Отсюда, сверху, он продолжал внимательно наблюдать за состоянием погреба, как этого требовала боевая инструкция.
Сверх ожиданий, больше все растерялся старший механик Сыркин, наш ППС.
Уже немолодой, с большим опытом инженер, он хорошо знал корабль, принятый им, так сказать, «на корню», но его раздражительность мешала ему и прежде, и сейчас опять он взял неверный тон: окриком и нервозностью не помог ни себе, ни другим.
Напротив, молодой щеголеватый командир аварийной партии Усышкин показал на деле верность своим взглядам.
— Моряку все равно где видеть море, — подшучивал Усышкин, — за бортом или в отсеке. Даже хорошо, — добавлял он, — если появилась возможность изучать море у себя в каюте лабораторным путем.
И вот Усышкин получил воду в большом количестве, вероятно даже больше, чем ему хотелось. Но и тут решил он пошутить.
К командиру корабля поступило донесение:
— Есть опасность, товарищ командир корабля, сесть на мель.
— Кто говорит? В чем дело?
— Докладывает инженер старший лейтенант Усышкин…
Оказалось, что Сыркин в растерянности дал согласие применить эжекторы для откачки воды непосредственно из помещений, затопленных через пробоину. Разумеется, Сыркину не позволили «осушать море». Неправильное распоряжение было отменено, и водоотливные средства заработали, выкачивая воду из помещений, уже изолированных от поврежденного отсека. Усышкин продолжал действовать если не совсем так, как в лаборатории, то все же с превосходным академическим спокойствием.
То же самое можно сказать и о Верещагине.
Бомбардировщики удалились — и вскоре Верещагин и Онипко перешли на морзянку: корпост, сделав свое дело, свертывался.
Уже вечерело. Катера двинулись к берегу, чтобы забрать корректировщиков.
И уже на отходе десант попал под огонь румынского кавалерийского отряда.
Лейтенанта Дорошенко бойцы вынесли на берег из несжатой пшеницы на черной флотской шинели: он был тяжело ранен.
Исчез Фесенко. Позже выяснилось, что его вымыло за борт через широкую щель, вымыло водоворотом. Успев вынырнуть и отдышавшись, он разделся на плаву, оставил только противогаз и вложил туда свой комсомольский билет. Его подобрал тот же катер, что шел с раненым Дорошенко.
С катера их обоих отправили в город, в госпиталь.
Онипко вернулся на корабль.
Из состава корпоста мы недосчитались только его командира, отлично выполнившего задачу.
Перед рассветом «Скиф» в сопровождении двух эсминцев своим ходом вышел в Севастополь.
Я так и не побывал на
На этот раз в городе, раскинутом на холмах, не светилось ни одного огонька. Лишь блестела под звездами какая-то стеклянная крыша. Хорошо был виден купол театра. Дальше, в низинной части города, в районе пересыпских заводов, в самой глубине бухты, было глухо, ничего не разглядеть, но за продолговатым пятном Джеваховой горы по-прежнему метался огонь, розовели клубы дыма, и слышно было — в той стороне бомбят.
С этим впечатлением я уходил из Одессы, из города, где я рос и учился, где еще оставались дорогие мне люди.
В море я думал с беспокойством: завтра же могу встретить на Интернациональной худенькую девушку, которая спросит о Дорошенко. Она обязательно будет ждать кого-нибудь из нас, придерживая толстый, пахнущий колбасой пакет.
Проходя по кубрику, я услыхал вздох, которого не забыть. «Вот и у нас уже есть покойнички», — сурово, с чувством неотвратимости факта, сказал один из старшин.
Очень горевал краснофлотец Светлов. В затопленном кубрике у него поплыли форма номер три и форма номер пять. А он только что получил новое обмундирование.
Повреждения корабля требовали его постановки в док. Кроме пробоины, был перебит киль. Корма заметно проседала и держалась на креплениях верхней палубы и на гребных валах.
Теперь картина аварии была ясной. В момент падения бомб корабль совершал поворот вправо, корма катилась влево. Бомба, разорвавшаяся у первой машины, легла с левого борта, а бомба, повредившая корму, — справа, под самым бортом. Не будь поворота, бомбы легли бы на корабль по его длине.
Моряки вели корабль, как ведут дорогого, внезапно заболевшего человека — то и дело пробуя его горячий лоб, бережно поддерживая его под руки.
В море уже остро чувствовалась осень: острые осенние запахи, осенние крики птиц, свежесть.
Опять я перебирал в памяти недавние события, опять вспоминался мне мой выкрик «бомбы» и такой же недавний выкрик Ершова, и я понимал разные побуждения: возглас Ершова тем отличался от моего, что это был возглас, призывающий к действию…
И все-таки я чувствовал какое-то недоброе удовлетворение, вспоминая взволнованный крик Ершова…
На другой день после разгрома батареи, беспокоившей Одессу, державшей под огнем шестидюймовых орудий бухту и самый город, «Скиф» был за бонами главной базы и в ожидании постановки в док бросил якорь на рейде.
2
КОРАБЛЬ СТАНОВИТСЯ В ДОК
В Севастополе меня ждали письма, среди них — из Одессы, от Юлии Львовны.
Юлию Львовну я знал еще девочкой Юлкой. Наши семьи полстолетия были соседями. После смерти отца Юлия Львовна жила со старухой матерью в той же квартире, где родилась, дверь в дверь с нашей квартирой, а перед окнами обеих квартир разрастался старый каштан, действительно посаженный еще моим дедом. Что же, я готов пожелать каждому, чтобы чувства, которые могут зародиться под сенью старых каштанов, не уничтожались даже войной!