Примерный сын
Шрифт:
– Десять тысяч евро? Сколько может стоить магазин? Двадцать тысяч? Сто тысяч?
Я не удостоил ее ответа, хотя игнорировать сестру было трудно, поскольку она продолжала
баловать Паркера, подкармливая его.
– Мам, помещение могло бы оставаться по-прежнему записанным на твое имя, я платил бы тебе за
аренду, а ко мне перешло бы владение магазином, потому что если ты думаешь…
– Это дело я должна обдумать, – изрекла мама.
Я замолчал. До этой минуты мне удавалось действовать по плану, составленному Бланкой. Нурия
воспользовалась моим молчанием, чтобы громко вопросить:
– Мне причитается такая же часть, как и ему, да, Хорхе?
Хорхе работает в какой-то посреднической фирме, и сестра уже хотела втянуть его в паучью сеть
хитросплетений, сотканных ее любовными отношениями, в которых все перемешалось и запуталось, ничем не заканчиваясь. Однако Хорхе
Я решил пойти в контратаку – в конце концов, сестра не мать.
– По завещанию – да, Нурия, но я работаю там все время с того самого дня, как умер отец, в то
время как ты – нет. Это не одно и то же, – съязвил я. – И не подкармливай Паркера за столом!
– Что-то я не понимаю, – ответила она.
Сестра порядком мне надоела, я был сыт ею по горло. Вместо того чтобы помочь мне убедить
мать, она возводила воздушные замки, но я все же вооружился терпением и продолжил объяснения. Никто и не говорил мне, что будет легко.
– Послушай, дорогуша, я хочу сказать, что все эти годы я многое вкладывал в магазин. И еще...
когда пайщик не вкладывает в дело ни гроша, его акции обесцениваются.
– Ты тоже ни гроша в него не вложил, – величественно сказала мать, шевеля торчащими из-под
гипса пальчиками. То, что до этого момента мама хранила молчание, соблюдая спокойствие, не означало, что она смирилась, или то, что она хотя бы чуточку согласна со мной.
– Но я ухлопал на него кучу времени, мама, а это тоже вложение капитала. Мои акции из тех, что
мы разделили с Нурией, количественно выросли. Их стало больше.
Меня расстроил недвусмысленный намек матери о деньгах, о моем недостаточном вкладе. У меня
всегда имелась одна проблема – тенденция исчезать, быть невидимкой, изглаживаться из памяти. Разве не проводил я с ней в магазине эти двадцать лет по утрам, а зачастую, и по ночам? Неужели она не помнит это? Разве мое тело не занимало там место? Разве руки мои не оставляли следов на прилавке, на кассе, на компьютерной мышке, на стремянке? Я не вложил ни гроша, меня вообще там не было. Я почувствовал, что в животе у меня все опускается, и Паркер, очень чувствительный к моему душевному состоянию, оставил сестру, подошел ко мне и прижался к моей ноге, виляя хвостом, чтобы подбодрить меня и дать мне тепло, которого мне так порой не хватало. Видите ли, как я объяснял, в моей семье, не принято проявлять свои чувства и, тем более, открыто выражать или говорить о них. Более того, эти чувства вырываются из тебя, как грубые, непристойные ругательства, как внезапные кишечные газы, заставляющие тебя краснеть. Они заставляют тебя взрываться, теряя рассудок. Эти чувства всегда не ко времени и не к месту. От матери ты не добьешься проявления чувств, поскольку подобные разговоры ее не интересуют. С сестрой Нурией мы провели все детство и раннюю юность в смертельных схватках, сражаясь друг с другом до тех пор, пока я не превзошел ее в весе и росте, и она не отступила. В этих ссорах и драках бывало достаточно чувств и эмоций, чтобы изучить любое иное на данный момент. Я заставлял себя молчать и не попадать в ловушки.
– Можно мне включить телевизор? – спросил средний племянник, помешанный на мотоциклах, а в
это воскресенье как раз проводились заезды.
Пока мальчишки смотрели на мотоциклы, а племянница, как одержимая, играла с моим
мобильником (эта девчушка – ярая приверженка экранов, бедняжка, она является занозой для своей матери, поэтому они и ругаются), взрослые продолжали сидеть вокруг неудавшейся паэльи. Все вышло хуже, чем я предполагал. Я не мог выбросить из головы мысль о том, что вынося на свет столь деликатную тему и зная, что она потенциально могла всех обеспокоить, я сам породил эту ситуацию и причинил боль матери, которая и без того уже была ранена при падении. У сестры, наоборот, не шелохнулся ни один волосок из нелепого пучка на голове, который она соорудила. При всем моем уважении к сорокалетним женщинам, нет ничего хуже сорокалетней женщины, которая хочет казаться пятнадцатилетней. Если честно, я ждал от сестры чуть большей поддержки, потому что ей наш канцелярский магазинчик до лампочки, и, в конце-то концов, я же не собирался ни продавать его, ни закрывать; я всего лишь предложил решение для нашей старенькой мамы. В предыдущие дни, когда я готовил свой план, мне и в голову не приходило, что Нурии мое предложение покажется плохим, и это меня бесило. Многие годы я одалживаю сестре деньги, чуть ли не с самого детства. Это я так называю – одалживать,
Нурия никогда не вспоминает о деньгах, которые мне должна. Только на Рождество, делая мне замечательные подарки в виде компенсации. Только я, пожалуй, предпочел бы, чтобы она не делала мне таких шикарных подарков, а лучше вернула бы мне часть долга. Иногда эти подарки делаются на деньги, которые она попросила у меня в долг накануне. Правда, у меня есть некоторые преимущества перед сестрой – я не плачу за квартиру, поскольку живу с нашей матерью, и у меня есть работа, потому что я остался в магазинчике канцтоваров. Если бы Нурия осталась в магазине, то в нем не было бы работы для двоих. В любом случае, я занимаю место, которое в равной степени по праву могло бы быть ее, а поскольку сестра никогда не требовала себе это место, я не требую с нее долги. Мой друг Хосе Карлос, прагматик до мозга костей, говорит:
– Да ты делаешь Нурии одолжение тем, что она не должна заниматься матерью и делами.
Но это не совсем так. Нурия никогда ничего не хотела знать о магазине. Когда был жив отец, и наступало лето, он всегда нам заявлял: “Я не хочу видеть, как на каникулах вы лодырничаете, сидите дома и бьете баклуши. А ну-ка, живо, марш со мной в типографию!” И мы помогали ему проводить инвентаризацию, красить стены или делали еще какую-нибудь мелкую работенку. На самом деле отец был добродушным человеком, и каждый день в два часа дня разрешал нам пойти с друзьями в бассейн. Главное отличие между сестрой и мной в том, что она ненавидела весь июль сидеть взаперти, в то время как остальные развлекались. Мне, напротив, нравились освежающие тени опущенных жалюзи или прохладные уголки среди коробок с оборудованием, доходящих до потолка. Мне нравилось открывать книги, календари, почтовые открытки, безнадежно запоздалые журналы, которые никто никогда не забирал и, вероятно, никто никогда не прочтет. Одним словом, это был товар, который накапливался много лет, больше, чем было нам с сестрой в ту пору. Отец хранил его, потому что в свое время ему было жалко получать компенсацию с того издателя, который заболел, или с того представителя, которому не везло, который пил, или с которым круто обошлась жизнь. “Мода вернется, и когда-нибудь эти вещи станут антикварной стариной”, – говорил отец в оправдание накопившейся кучи бесполезного хлама. Отец не любил причинять боль. Этим качеством в людях я восхищаюсь, мне и самому хотелось бы им обладать.
Поэтому мне трудно видеть расстроенную маму перед тарелкой с остывшей едой. Маму, не владеющую рукой, с различными синяками и кровоподтеками, ненакрашенную, не имеющую возможности сходить в парикмахерскую и поддерживать активный образ жизни, столь характерный для нее.
– Если я пойду на пенсию, что мне, по-вашему, делать? – спросила она.
“Слава богу! – вздохнул я с облегчением. – Скорее всего, эта мысль начала представляться ей не такой уж плохой”.
– Да мало ли что, мама. Например, встречаться с подружками, путешествовать, записаться на курсы, ходить в театр... Теперь для пенсионеров существует тысяча вещей.
– Для стариков, – поправила она. – Ты рассматриваешь меня как старуху, Висенте.
– Ты немножечко старенькая, бабуля, – вступила в разговор Амели, не поднимая головы от айфона.
Для другого типа пенсионеров я включил бы в список среди прочих великолепных дел – посвящение своего времени внукам, но я знаю, что для мамы это не выбор. Когда сестра оставляет нам детей, что случается довольно часто, она знает, что должна поговорить именно со мной, потому что это дядя занимается ими, то есть я. При необходимости, если я вижу, что матери не до малышей, я иду к Нурии домой, чтобы помочь ей, хотя, если честно, этот вариант нравится мне гораздо меньше, потому что ее квартира всегда напоминает обезьянью клетку, а я терпеть не могу беспорядок и какое-то время прибираю в доме. Когда Нурия вставляет ключ в дверь, она находит свою квартиру совершенно новой, в смысле чистоты и гигиены. В душе сестры, должно быть, что-то шевелится, потому что она от всего сердца целует меня, и, надеюсь, она делает это искренне. Она ласково обнимает меня, даря на прощание теплый поцелуй, и называет Крошка Тинин. Так она называла меня, когда мы были совсем маленькими и еще не дрались.