Приметы весны
Шрифт:
Наступил такой момент в истории Европы, когда под давлением общественного мнения открыто травить цыган уже не решались. И тогда началось не менее изуверское принуждение цыган изменить образ жизни. Австрийская императрица Мария Тереза распорядилась отнять у цыган детей, чтобы приучить их к оседлой жизни. Ее преемник Иосиф II приказал цыганам забыть родной язык…
Никто не спрашивал этих людей, чего они желают сами. За них распоряжались их судьбой. Не зная этой народности, сочинили легенду о романтике цыганской жизни. В настоящих песнях цыганского племени (не в тех,
Цыган бродит по миру потому, что его неприветливо, враждебно встречали, не проникая в его психологию, не зная его обычаев, не интересуясь его нуждами. Он бродит на измученных, жалких клячах по тряским, пыльным, запутанным и неведомым дорогам, живет в нищете, грязи, невежестве, попрошайничает, занимается плутнями и воровством потому, что не видит иных путей…
Игнату Сокирке было не по душе новое знакомство сына.
— Забиваешь голову черт-те чем, — раздраженно сказал он. — Пошел бы лучше глянул коняку.
— Пойду, батя, — покорно отозвался Михо.
Но смирение сына не успокоило Игната. И пока Михо искал шапку, он продолжал сердито ворчать:
— Работу б делал какую… Чи з-за той бабы учиться стал? Найшел себе пару в упряжку! Хиба промеж наших подходящей девки нет? Он какая краля у Чурило. Чи ты хочешь в табор ворга [1] привесть?.. Так не будет! Слышь? Не будет, говорю тебе.
Михо с досадой махнул рукой, но сдержался.
— Никого я не приведу, даром шум поднимаете.
1
Врага.
— А ты не огрызайсь. — Лицо старика налилось гневом. — Слышь, что говорю тебе? Джя аври [2] !
Михо вышел во двор. Свирепый ветер хлестнул в лицо мелким холодным дождем. Озябшее осеннее солнце спряталось за низкие густые тучи, точно не хотелось ему глядеть на расквашенную дождем землю. Михо сразу же промок, но не торопился возвращаться в сарай. Он не спеша пошел к клуне, где стояла лошадь, провел рукой по ее бокам, подложил в корыто соломы и слегка присыпал дертью. Подошел к нетерпеливо визжавшей и рвавшейся с цепи собаке и, трепля ее мокрое ухо, ласково проговорил:
2
Пошел вон!
— Холодно тебе, Нэрка? Мне тож холодно…
Нэрка, как будто поняв, что делается на душе у хозяина, заскулила и участливо лизнула ему руку…
Отец все еще был не в духе и, увидев возвратившегося Михо, сквозь зубы спросил:
— Ну, что там?
— Все добре.
— Добре-добре! — передразнил старик. — А Нэрка не отвязалась?
— Не отвязалась. Ошейник другой сделать
— И сделай! А то только книжки в башке. Много мне корысти с твоего ученья. Шестьдесят лет живу без ученья — и ничего, не высох… Знаю, какие они, ученые, одна морока с ними.
И кивнул в сторону зятя, сидевшего в углу. Сквозь крохотное оконце под самой крышей сарая проникал скудный свет осеннего дня. В углу, где сидел Вайда, было почти совсем темно, и трудно понять, как мог он в этом полумраке что-нибудь делать. Но человек привыкает ко всему, и к полутьме тоже. Из длинных тонких лоскутов кожи Вайда вывязывал новую плетку и так увлекся, что, казалось, не видит и не слышит ничего вокруг. Но он слышал все. Когда старик заговорил о нем, Вайда встал, лихо покрутил плеткой над головой и, сплюнув, насмешливо спросил:
— А чего вам ученые не нравятся? Или, может, завидуете?
Старик вскочил с перины, отбросил ногой стоявший поблизости чугунок и закричал, наступая на зятя:
— Цыц, кляча ученая! Мой хлеб жрешь и еще меня дегтем мазать будешь? У-у ты!..
Женщина, возившаяся у железной печи, бросилась к мужчинам. Отстранив мужа, она задабривающе сказала отцу:
— Та не надо, батя… Ходимте кушать. Я сало сготовила с картошкой.
Старик свирепо поглядел на зятя и, презрительно процедив сквозь зубы: «парнэ», уселся на перине.
Дочь положила перед ним сшитую из пестрых лоскутьев подстилку, поставила горшок с салом и картофелем, бутылку водки. Пока Замбилла нарезала хлеб, старик с удовольствием втягивал в себя запах сала, курившийся из раскрытого горшка, и приговаривал:
— Ото хорошо! Хорошо!
За едой страсти улеглись. Игнат ел быстро, жадно причмокивая. Закончив еду, вытер рукой жирные губы, разгладил густую черную бороду, в которой не видно было ни одного седого волоса, и прилег на перину. Он раскурил трубку, взглянул на Михо, подошедшего с книгой к окошку, и, довольно отрыгивая, сказал:
— Значит, учишься? Та-ак. Надоело нашего тилигента слухать, так решил у бабы учиться… Дай-ка, Замбилла, воды.
Большими глотками опорожнив кружку, Игнат снова обратился к Михо:
— А что она учит тебе, ота сороконожка?
— Какая же она сороконожка? — попробовал отшутиться Михо. — У нее две ноги, как у всех женщин.
— Без тебя знаю, сколько ног у бабы, — отозвался Игнат, — спрашиваю: что учит? Отвечай.
— Много учим. Арифметику.
— Что за чертовщина? — поинтересовался старик. — Никогда не слыхал, и ничего, живу. А ты что, без того не проживешь?
— Прожить можно. А только, если больше знаешь, лучше жить.
— А что дает то ученье?
Михо задумался, прошли секунды, и глаза его из задумчивых стали веселыми. Он подошел к стоявшей в углу скамеечке и взял одну из четырех лежавших на ней книжек. Раскрыл ее и прочитал вслух, как читают дети в школе: «Для пяти лошадей на тридцать дней запасли девять центнеров овса. Сколько овса надо запасти для двенадцати лошадей на восемнадцать дней, исходя из той же нормы?» Вот скажите, батя: сколько надо запасти овса?