Приметы весны
Шрифт:
На другой день, отстоявшись в теплой конюшне, позабыв немного страхи после Ромкиной пытки, лошадь возвращается в свое обычное состояние, и перед изумленным мужиком предстает старая, задерганная, видавшая виды кляча. Но где теперь искать этого проклятого цыгана? А если и попадется на глаза Ромка, он, выслушав возмущение мужика, удивленно поднимет брови и, призывая в свидетели своих соплеменников, кричит:
— Та вы послухайте, что он говорит! Что я ему лошадь старую продал? Та вы бачилы такого? Та я ж его первый раз за всю свою жизнь
И, не скупясь, осыпает себя крестными знамениями…
В последнее время стала закатываться звезда Ромки Дударова. Все менее оживленными становились конские базары, все меньшие доходы стало приносить барышничество.
Пошатнулись дела и у остальных цыган.
Не стало желающих обращаться за помощью к цыганам, когда заболевала лошадь или корова. В селах появились ветеринарные врачи и фельдшеры. Не стало особой нужды в цыганах слесарях, лудильщиках, — кругом мастерские пооткрывали. Новая жизнь нанесла удар и гадалкам, которые многие века дурачили людей и которым казалось, что невежд хватит до скончания веков. Все меньше людей верило в гаданье.
Табор нищал, люди искали выхода. Тем временем извне доносились вести, разрушавшие привычный уклад цыганской жизни еще больше, чем нищета. От встречных таборов стало известно о первом цыганском хуторе на Кубани, где цыгане живут в кирпичных домах, ведут хозяйство, едят вдоволь, хорошо одеваются; о цыганских колхозах на Херсонщине; о том, что в Москве выходит журнал на цыганском языке.
Чурило, старшина табора, старался оградить своих соплеменников от влияния новой жизни, но она неудержимо проникала в шатры, о ней начали говорить у вечернего костра и за выпивками.
Цыганский табор переживал тяжелые дни.
Именно в эти трудные дни Чурило привел табор на зимовку в большой рабочий поселок рядом с городом Приморском.
Сквозь хмельной угар Коваль смутно помнил, как он возвращался домой.
Гусев и Вера Павловна пошли провожать Коваля. По дороге Гусев снова завел разговор о рекордах Гнатюка. Остановившись среди дороги и тыкая Коваля в пуговицу пальто, он говорил нетвердым голосом:
— Каяться будете.
— Почему?
— Каяться будете, говорю… Знаете, что может получиться в результате этих… м-м… фокусов? Не знаете? А я вам скажу. А-ва-ри-я.
— Не получится, — глухо пробурчал Коваль.
— Как не получится? Получится! Непременно получится! И, думаете, кто будет отвечать? Гнатюк? Дудки!
— Мстислав, как тебе не стыдно! Что за разговор!
— Прошу прощения, Верочка. Тут серьезное дело… Дудки, говорю… Да, дудки. Гнатюка неудобно обвинять. Рабочий класс, то, сё. Отвечать будет… — он выбросил руку с указательным пальцем вперед и вытаращил глаза в сторону воображаемого подсудимого. — Отвечать будет начальник цеха… Так. А теперь посмотрим, кто он такой? Ах, старый спец? Ясно, ясно. Понятно, почему он допустил аварию… Не знал? Не следил? Халатность? А не хотел ли он этим помочь реставрации капитализма? И все. — Он скрестил четыре пальца решеткой и запел: — «И в дальний путь на долгие года».
— Пойдемте
Сделав шаг в сторону, Гусев снова остановился.
— А если это произойдет в вашей смене, не приведи господь? Кто окажется моим пособником и спутником в далекие края? Вы. Ясно, вы.
Вера Павловна засмеялась и потянула мужа за рукав.
— Ну довольно, ты и так уже до смерти напугал Михаила Ефимовича.
— И вовсе не напугал, — сказал Коваль. — И аварии никакой не будет. Оборудование может дать больше… Я подсчитывал.
— А вы подсчетики ваши суду предъявите.
— Не верю.
— Чему не верите?
— Не могут человека судить, если он хотел сделать хорошее. Разберутся…
Вера Павловна опять потянула Гусева за рукав, но он не двинулся с места.
— Пойдем, ради бога, не ночевать же здесь, — воскликнула Вера Павловна с комическим отчаянием. — Дался вам этот стан! Пусть себе, на здоровье, больше выпускает.
Коваль и Вера Павловна сделали несколько шагов, но Гусев закричал:
— Как это пусть? Позвольте… Вот, видите — стена. Можете вы перескочить через нее?
Коваль сосредоточенно глядел на стену.
— Ну?.. Не могу. И что?
Гусев облегченно вздохнул и сам сделал несколько шагов вперед.
— Вот то-то и оно, что не можете. Стена, голубчик, стена! Сте-на!
— К черту! — спьяна вырвалось у Коваля.
Вера Павловна расхохоталась.
— Вы поняли, инженер Гусев? — сквозь смех проговорила она. — Быстро по домам, а то еще подеретесь. Воображаю: старый спец дерется на улице с молодым инженером. Веселая ситуация. — Она опять до слез рассмеялась. — Стива! А ведь он тебя непременно побьет, честное слово, побьет. — Она подала руку Ковалю. — Расстанемся друзьями. На дворе осень, кошки должны скрести на душе, а мы хорошо провели время. Это главное. Правда, Михаил Ефимович?
Коваль кивнул головой.
…И об этом очень противно было вспоминать, потому что надо было сразу сказать «нет!» и все стало бы на свое место.
Когда он на цыпочках вошел в комнату, Шурочка спала, но скрип двери ее разбудил. Лицо ее раскраснелось, сочные губы припухли от сна. Коваль осторожно, виновато поцеловал их.
— Ты пьяный! — воскликнула Шурочка. — От тебя несет как из бочки.
— Выпил… — Коваль смиренно опустил голову. — Но ты же знаешь, я не хотел идти.
— Не хотел бы — так не пошел. А я пришла в восемь часов и все время тебя ждала… Пять часов! Мне уже и ждать надоело…
Шурочка капризно надула губы. Но не выдержала, рассмеялась:
— Ну, расскажи, что там было. Какая она, Вера Павловна? Я ее видела на вечере. Красивая она, правда?
— Старая, — сказал Коваль, стараясь не глядеть на Шурочку.
— Как старая? Неправда, она очень красивая. Сколько ей лет?
— Около пятидесяти.
— Но она кажется совсем молодой. Правда, Миша? Скажи правду: она тебе очень понравилась?
— Красивая, — признался Коваль. — Только ты лучше… У них все красивое. Куда там! Не такое, как у нас… А у нас все-таки лучше.