Приметы весны
Шрифт:
— Марийка!
Михо сказал это или просто почудилось?
Марийка вздрогнула и, откинувшись, ощутила руку Михо, поддерживавшего полу пальто. Она вскочила и, волнуясь, проговорила:
— Уже поздно. Я пойду.
Она протянула ему руку. Михо порывисто привлек Марийку к себе. Но она вырвалась и побежала к дому.
Мать не спала. Едва Марийка постучала, как дверь отворилась, и Клавдия Петровна с тревогой в голосе и в то же время укоризненно сказала:
— Который час? Поздно уже.
Марийка взглянула на часы.
— Половина двенадцатого.
— Где
— Не собрание. Гуляла.
Клавдия Петровна вздохнула.
— Холодно… Ужинать будешь? Бабка рисовая есть, пирожки.
— Нет, мама, не хочу. Мне бы чайку горячего, а то в самом деле продрогла.
— Хорошо, доню, сейчас разогрею.
Марийка прошла в свою комнату. Было жарко натоплено, и Марийка открыла форточку. В комнату ворвался легкий ветерок, принесший едва уловимый запах недалекой весны.
Марийка взглянула на фотографию отца, висевшую над кроватью, и подумала: «Что бы ты сейчас сказал?»
Степан Никитич был снят у колонны намалеванного дворца, во фраке и держал в руке цилиндр. И фрак, и цилиндр никак не вязались с внешностью сфотографированного.
— У меня и рубахи-то путной в то время не было, — рассказывал Степан Никитич. — Обноски чьи-то напялил на себя и ходил. И вот идем по базару: я, Сергей Никифорович и еще кто-то, не упомню кто. Проходим мимо фотографа.
— Не желаете ли, господа, сфотографироваться? — спрашивает.
Ребята отмахнулись:
— Да ну тебя, даром деньги переводить.
А я говорю:
— Сфотографируюсь. Гулять так гулять!
А у фотографа все уже приготовлено. Висит полотно, декорация, значит. Нарисован там дворец, вот колонну видать. И фрак нарисован. Просунешь голову в дырку — и вроде фрак на тебе и цилиндр в руке.
— Ну, говорю, хлопцы, дывысь. Хоть раз во фраке буду, да еще с цилиндром, как всамделишный господин.
Так и снялся. На картинке фрак, а на теле рваная рубаха.
…С портрета глядели совсем юные смешливые глаза. Вот таким и был Степан Никитич Иващенко — годы шли, а он все не менялся, и глаза светились мальчишеским озорством.
Жизнь не баловала Степана Никитича, но он всегда был весел. Только уж очень большая беда могла погасить его шутки.
С гражданской войны он вернулся без правой руки. Вместо нее из рукава торчал железный крюк, которым Степан Никитич во время работы придерживал линейку. И это тоже было поводом для шутки.
— Дюже я не пришелся по характеру барону Врангелю, — рассказывал он. — Донесла ему разведка, что так, мол, и так, на этом участке фронта сражается знаменитый разметчик листопрокатного цеха, сильно злой на белую армию, житья ей не дает. Как пойдет, значит, этот Иващенко в разведку, так белая армия какого-нибудь офицера не досчитается. Рассердился Врангель и отдал приказ: «Немедленно отправить Иващенко на тот свет или, по крайней мере, искалечить, чтобы ни стрелять, ни работать не мог». Пришла тут армия Врангеля в движение. Засекли, значит, меня, и из двенадцатидюймовки ка-ак грохнут. А я в это время как раз завтракал. Вдруг ка-ак саданет меня!.. Очухался я, смотрю — ни котелка, ни правой руки… Руку, конечно, жалко: какая ни есть рука, все же своя, родная. Ну, думаю, не в правой руке счастье, обойдусь и без нее. Плохо у Врангеля стратегия была разработана и со мной тоже просчет сильный получился.
…Казалось, никогда не иссякнут шутки Степана Никитича. Но вот он заболел. Пожалуй, впервые за всю жизнь. И не прошло месяца, как умер. Врачи признали рак легкого.
До самого последнего часа он не терял бодрости, шутил с Марийкой, интересовался всем, что делалось дома и на заводе. Когда Клавдия Петровна жаловалась ему, что Марийка чересчур много читает и мало бывает на воздухе, он, посмеиваясь, говорил:
— Ничего, мать. Скоро будешь жаловаться на другое. Заведет себе доня жениха и будет тогда по ночам калитку караулить.
«Как бы он отнесся к Михо? — размышляла Марийка. — Осуждать бы, конечно, не осуждал, но наверняка начал бы шутить: что ж ты, к нему в табор пойдешь, кочевать будешь?»
Однажды она заговорила с Михо о цыганском колхозе, о котором вычитала в газете.
— У нас не любят этих цыган, — сумрачно сказал Михо. — Их называют «парнэ». Это как ругательство.
Но Марийка чувствовала и другое: как растет ее влияние на Михо. Вначале он дичился, был несмел. Марийка улыбнулась, вспомнив, как Михо обрадовался, узнав, что она не учительница, а работает на заводе мастером отдела технического контроля.
— А сказали мне, что вы учительница, — напомнил Михо.
— Когда сказала? — удивилась Марийка.
— Когда мы первый раз встретились. Я сказал: «Учительница нашлась», — Михо покраснел от этого воспоминания. — А вы мне: «Не ошиблись». Я и думал, что вы учительница.
— Это я тогда сгоряча.
После этого разговора Михо стал держать себя менее напряженно. Он жадно учился. И Марийка знала, что здесь не только любознательность. Он и ради нее это делает. Она сравнивала его с заводскими ребятами. Разве он такой! Невоспитан, груб. И все же при воспоминании о Михо учащенно бьется сердце. Неужели она его любит?.. Нет, не надо думать об этом…
Скрипнула дверь. Вошла Клавдия Петровна и поставила на стол стакан чая и тарелочку с пирожками.
— Поешь, Марийка. Пирожки с кабаком. Ты же любишь.
— Не хочу, мамо. Чай выпью.
— Ну хоть один попробуй, вкусные какие!
Чтобы не огорчать мать, Марийка взяла пирожок.
Клавдия Петровна уселась напротив и, глядя на Марийку, осторожно спросила:
— Ну, что там в клубе?
— Ничего, мама. А что?
— Ничего, ничего, я так просто спрашиваю. Танцы были?
— Были танцы, только я не танцевала. Кино смотрела.
— Одна?
— Нет, не одна.
Наступило молчание. Марийка чувствовала, что мать не закончила своих расспросов.
— А кто еще был? — нарушила мать молчание.
— Катя была, Саша Гнатюк и еще ребята.
— Заводские?
Марийка нервно дернула плечом.
— Мама, зачем вы ходите вокруг да около? Прямо скажите, в чем дело. Я же ничего не скрываю от вас.
Клавдия Петровна сердито нахмурила брови.
— Что ты мне выговариваешь? Вот скажу, а ты слухай. Тяжело мне, того и расспрашиваю. Соседи все глаза мне выкололи: «Зачем ваша Марийка с тем цыганом ходит? Что, она лучшего пария не найдет? Красавица, образованная. Зачем ей цыган?»