Приметы весны
Шрифт:
— Пойдемте, товарищ Жибазова. Это вам почет от табора. А от почета, если заслужил его, отказываться не полагается…
И вот по одну сторону костра оказалось пять человек, а по другую — сросшаяся, с трудом различимая в сумерках масса. Сигов, усевшийся было рядом с членами президиума на земле, встал и голосом уже совсем обычным, таким, каким говорил всегда на собраниях, сказал:
— На повестке дня у нас один вопрос: встреча с кандидатом в депутаты городского Совета товарищем Сокиркой Михо Игнатовичем. Возражений нет? — Он обождал секунды две и, так как никто не нарушил молчания, продолжал: — Значит, принято.
Пробежал взглядом по лицам застывших в ожидании людей, совсем неожиданно почесал за ухом, словно скорбя по поводу того, что собрание идет
— Вот что я хочу вам сказать, товарищи. Некоторые цыгане не верят коммунистам, думают, что мы их обманываем. А вот вы скажите: какой нам интерес обманывать? Людей у нас на заводе и в некоторых колхозах не хватает, потому что строят у нас в стране много и заводов, и клубов, и школ. И люди теперь нарасхват, на вес золота. Очень мы рады, когда к нам приходят поступать на работу. Только не ради того, чтобы еще двадцать рабочих было на заводе или в колхозе, мы зовем вас бросить кочевать. Вчера вот мы с завода рассчитали двух рабочих. А люди нам нужны. А почему рассчитали? Потому, что они пошли против коллектива, не хотели трудиться так, как все трудятся, а хотели прожить за счет других… Так, как ваш Чурило.
В толпе одобрительно загудели.
— Почему мы говорим, чтобы вы перестали кочевать и шли на завод или в колхоз? — спросите вы. Не я вас зову, а наша Коммунистическая партия, наше правительство. А зачем им это? Какой им интерес, что вы кочевать перестанете? И вот тут я хочу сказать о нашей партии, о нашей стране. Ленина и Сталина, которые организовали нашу партию, партию коммунистов, много раз арестовывали, в тюрьму садили, в Сибирь высылали. А за что высылали?
Сигов увидел напряженные лица людей.
— За то высылали, что они стояли за народ. Коммунисты говорили: неправильно построена жизнь в царской России. Воля, свобода — у богатых, у тех, кто ничего не делает, а живет как бог. А те, кто трудится, те никаких прав не имели. Землю пашет, пшеницу сеет, потом убирает, день, ночь работает, а черного хлеба и того вволю не ест. Сапоги, ботинки, туфли делает, а сам босой ходит. Пан к лошади не притронется, боится руки запачкать, а в колясках ездит. А тот, кто за лошадью ухаживает, кто чистит ее, кто кормит и поит ее, — тот пешечком ходит. И еще, Ленин и Сталин были против того, что в России угнетались малые народы, что турки враждовали с армянами, что еврейские погромы устраивались, что преследовались цыгане. Партия коммунистов боролась против таких порядков. Сколько хороших людей, коммунистов, погибло в этой борьбе! Но не даром пролилась их кровь. А сейчас Коммунистическая партия у власти и может сделать то, за что боролась: чтобы люди жили в хороших домах, а не дрожали, как говорят, цыганской дрожью; чтоб ели хорошо, вволю, а не ждали, пока подаст им чужая рука; чтоб дети учились в школе, стали врачами, инженерами, мастерами… как ваш Михо… За это боролась Коммунистическая партия, и других выгод и интересов у нее нет. Вот что я хотел вам сказать. А теперь пусть скажет Михо Игнатович Сокирка.
Михо встал. У него сомлели ноги от ставшего уже непривычным сидения на корточках («а раньше часами сидел — и не чувствовал», — подумал он). Он потер ногу. Потом взглянул на сидевшего рядом отца, на старую Жибазову, на Петровича…
— Вот что я скажу, — начал он, обращаясь к отцу. — Я тогда сказать не мог. Не того, что боялся, все равно сильно мы тогда поссорились… Не знал я, как сказать. И всем вам хочу сказать. — Он обвел взглядом сидевших напротив него у костра. — Нельзя нам так жить. То раньше так жили и думали, что иначе нельзя… Цыган всегда преследовали. Потому, что мы обманывали, воровали… А как заработать кусок хлеба? Оттого мы и крали… Не знали, как заработать. А кто и не хотел знать. А сейчас другое время. Может, вы не верите Ивану Петровичу, — подумаете, он коммунист. И мне не поверите, — скажете: парнэ, продался им и разговаривает по-ихнему. Тогда сами пойдите посмотрите, как живут люди. Налетит ветер, пойдет дождь, в шатрах загуляет холод, твои дети, Францевич, проснутся,
Он взглянул на людей, сидевших вокруг костра, глаза его остановились на одном лице:
— Что будешь завтра кушать, Михайло? — спросил он, и человек, к которому он обращался, опустил глаза и недоуменно пожал плечами. — Не знаешь? И что будет кушать твоя Галина — не знаешь. И дети твои, если выклянчат — будут сыты, а нет — так и будут целый день голодные.
Он отыскал глазами в толпе Ромку и, увидев его, спросил:
— Скажи, Ромка, ты был у меня в общежитии?
— Был.
— Видел, как я живу?
— Видел, — Ромка рассмеялся. — Хорошо живешь. Сам хочу так жить, сколько раз бате говорил, — не отпускает.
Михо обратился ко всем:
— Не только про дом, я хочу вам сказать про то, что крыша над головой лучше, чем шатер, катуна. И не только про то, что я кушаю больше, чем самый богатый из вас. Это все хорошо. Хочу я главное сказать: новая жизнь у меня… Совсем новая. Раньше я был как слепой щенок. Солнце светило — а я его не видел; деревья, цветы вокруг — а я вроде не знал, что это такое. Везде новая жизнь. А мы и не знали про нее, шли мимо. И еще хочу сказать. Сколько цыган уже перешли к новой жизни. Помните, нам говорили про цыганский хутор на Кубани. Я недавно читал в газете. Люди довольны, что пошли в колхоз. У них все есть: и маро [8] , и молоко, и мясо. Клуб построили, кино каждый день смотрят. Никто из этого колхоза не ушел, не хочет кочевать. Значит, новая жизнь лучше! И табор Михайлы Голосного тоже больше не кочует. Помните, тот табор, что мы встретили возле Херсона? Я получил недавно письмо от Голосного, он прочитал в газете про меня, как я работаю, и написал мне, что они организовали артель, сита делают и очень довольны, что бросили бродячую жизнь. Хорошо живут, оделись, дети учатся. Кто перестал кочевать, обратно в табор не идет… И сколько вам мучиться, дрожать от холода, недоедать?..
8
Хлеб.
Табор молчал. Игнат, словно под тяжестью пережитого, опустил голову. Старуха Жибазова держала в руках погасшую трубку и не разжигала ее.
— И еще, что хочу сказать, — продолжал Михо, — это о наших выборах. Цыган всегда преследовали, считали ворами, называли проклятым племенем. А в нашей стране цыгане такие люди, как все. Так и говорят коммунисты. Если цыган вместе со всеми честно работает — его уважают. Меня ж раньше никто не знал. А теперь избирают в советскую власть… Вот что я хотел сказать.
Обычно Михо заканчивал свои речи перед избирателями под бурные аплодисменты. На этот раз было тихо, словно люди боялись раньше времени выразить то, что уже созрело, но еще ждало толчка, чтобы стать твердым решением.
В немой тишине раздался голос Сигова:
— Теперь, товарищи, кто желает, пусть скажет свое слово, а если кому что неясно, можно задавать вопросы.
Старый Игнат поднял голову, обвел взглядом сидевших напротив него цыган, потом взглянул на Сигова и глухо произнес, не вставая с земли:
— Я хочу сказать.
— Говорите, Игнат Григорьевич, — ободряюще сказал Сигов. — Пожалуйста.
Игнат переложил из правой руки в левую плетку, с которой никогда не расставался, задумчиво взглянул на потрескивающий костер и сказал:
— Может, это и правда. Посмотреть надо.
Чурило не вышел из шатра даже тогда, когда собрание кончилось и городские ушли. Он сидел на корточках, ни на минуту не выпуская изо рта трубку и чутко прислушиваясь к тому, что делалось в таборе.