Приметы весны
Шрифт:
— Та знаю! — сказала вдруг Клава бойко.
— Кого же это ты, интересно, знаешь?
— Земляки тут.
— Кто?
— Чернов, Рыжов… Гнатюк.
— Саша Гнатюк?
— Он самый. Мы ж з одного села.
Она снова покраснела.
Сигов сделал вид, что не заметил ее смущения.
— Это парень хороший. Ты с ним поговори насчет работы. Он тебя сразу сагитирует на завод пойти. Он вот целый табор хочет сагитировать. Люди сейчас нужны. Сидеть без дела грех.
Шурочка почти не слушала разговор, только при последних словах
Сигов уже заговорил о другом. Ему очень понравилась рыба, он съел уже третий кусок.
— А у нас не жарят рыбу с луком. Вкусно. Посоветую своей жинке перенять опыт.
Он подробно расспросил Клаву, как она готовит рыбу, два раза повторил с ее слов рецепт приготовления. Потом распрощался. Коваль пошел его провожать.
Они не отошли и десяти шагов от дома, как Сигов остановился.
— Ну, что скажешь, Михаил Ефимович? — спросил он строго.
— Не знаю, что сказать… Растерялся я совсем… Ничего не пойму.
— Жену оставил на произвол судьбы, и сам виновен, что так получилось.
— Но Коломиец… Как он смел!
— О Коломийце особый разговор будет. За то, что следует, ответит. Ты-то муж ей… Забыл? В кровати только вспоминал. Она работу бросает, черт-те с кем связалась. А ему хоть бы что: делай, мол, как, хочешь. Она и делала, что пришлось.
— Не пойму я ничего… Мне целую историю рассказали в милиции. Только я думаю, что Шура ни при чем.
— И я думаю, что ни при чем. Ее поддержать надо сейчас. Она же твоя жена! Помнишь, когда тебя из комсомола исключать собирались, как она горой встала. Не побоялась, сказала, что верит в тебя.
— Помню.
Коваль тяжело вздохнул.
— Хорошая она… Любил я ее…
— А сейчас что, сразу и разлюбил?
Коваль опустил голову.
— Не знаю я… В глаза ей теперь смотреть не смогу…
Сигов взял руку Коваля и крепко пожал ее.
— Держись, Миша! В жизни и не такое еще может быть… Главное, не горячись… Остынь. А потом, как сердце подскажет, так и сделаешь.
Он распрощался и пошел. Коваль окликнул его.
— Иван Петрович… А то, что в милиции говорили, правда?
Сигов нахмурился и сказал:
— Запутанное дело какое-то… Хорошо, если только уголовным пахнет. Этот цыган Вайда как будто и не наш цыган… есть сведения, что он прикочевал в нашу страну издалека. У жены Гусева с ним какие-то дела были.
— А Гусев?
— Гусев? — Сигов задумался. — Было бы хорошо знать, кто это… И с ним не все ясно… Распространять это не надо. Стало известно, что в годы революции он был анархистом. А сейчас не по характеру тихий… Больше ничего пока не известно. И надо начеку быть, время сейчас как перед грозой.
Цеховая комсомольская организация выдвинула Михо кандидатом в депутаты городского Совета. Наступили счастливые, но и трудные дни. Ему приходилось выступать на собраниях избирателей, произносить речи, к которым он не привык, отвечать на десятки
— Почему до сих пор не проведен водопровод? — спросили его на собрании домохозяек.
«Думает ли наше правительство помочь китайским коммунистам?» — прочитал он записку на собрании рабочих механического цеха.
— Почему в кочегарке силового цеха пользуются до сих пор старыми измерительными приборами, тогда как на передовых предприятиях уже давно внедрены новые? — спросили в силовом цехе.
Сигов побывал на двух собраниях с Михо, приходил ему на помощь, советовал, что ответить.
— Не знаешь чего-нибудь, не стесняйся, скажи: не знаю, выясню, в следующий раз у вас буду — отвечу. Или запиши, кто спрашивает, и напишешь ему ответ. Люди тут все свои, такие же рабочие, как ты, поймут тебя.
С каждым собранием, с каждым выступлением становилось легче. Михо обрел некоторую уверенность, всей душой почувствовал, как велико значение того, что с ним происходит, и появились сами собой слова, которыми нужно было выразить мысли, теснившиеся в голове.
Очень трудным было первое собрание. В небольшом красном уголке, прокатного цеха собралась после работы вся смена. Здесь все знали Михо и он знал всех. Но, когда, избирая президиум, назвали его фамилию и он под аплодисменты взошел на небольшое возвышение, его охватило такое смущение, такая робость, что заметивший это Сигов сказал:
— Ну, что это ты покраснел? Смелее!
Но не так-то легко было взять себя в руки. Михо сидел за столом президиума такой красный, словно скатерть поделилась с ним своей кумачовой яркостью. Он не решался взглянуть на сидевших в зале и нервно вертел в руках карандаш. Михо почти не слышал того, что говорили ораторы, механически аплодировал вместе со всеми, когда очередной оратор заканчивал речь. Потом он услышал слова председателя:
— Слово предоставляется кандидату в депутаты — Михо Игнатовичу Сокирке.
Зал бурно аплодировал, но Михо все же расслышал слова нагнувшегося к нему Сигова:
— Спокойно, Михо!
Михо подошел к трибуне и взглянул в зал. Мелькнуло лицо Сергея Никифоровича. И Михо показалось, что Сергей Никифорович повторяет слова Петровича:
— Спокойно, Михо!
Немного дальше сидел Саша Гнатюк, и казалось, что губы его тоже шепчут:
— Спокойно, Михо!
И с большого портрета по-отечески улыбался ему Сталин. И он тоже, казалось, неслышно говорил:
— Спокойно, Михо!
В зале волновались не меньше оратора. Каждый думал: «Что скажет Сокирка? Хоть бы сказал хорошо! Наш ведь».
И оттого, что установилась такая незримая связь между слушателями и оратором, Михо успокоился. Он положил перед собой листок с речью, над которой он и Марийка долго вчера сидели, увидел первую фразу: «Товарищи! Приношу горячую благодарность за доверие, которое вы мне оказали». Но, cам еще не отдавая себе отчета в том, почему так делает, отложил листок и сказал: