Приметы весны
Шрифт:
— Дорогие мои товарищи! Я — цыган… Такой, как все цыгане, был… Я с табором три года назад кочевал. Я кино тогда ни разу не смотрел… А когда в город приходил… и видел в окнах магазинов бутылочки с одеколоном, я никакого понятия не имел, что это такое и зачем оно нужно. Зачем в цыганском таборе одеколон?..
Он рассказал о жизни в цыганском таборе, о том, что произошло с ним за эти три года…
Потом остановился и смущенно сказал:
— Кажется, я не то говорю.
Зал ответил аплодисментами и возгласами:
— То, то! Говори.
И
Михо, ободренный, продолжал уже смелее:
— А теперь как будто на высокую гору меня подняли. Я даже не знаю, как оно получилось… Да здравствует наша Коммунистическая партия!
…Однажды Сигов сказал Михо:
— Завтра будет особая встреча, хорошо подготовиться надо.
— С кем?
— В цыганском таборе… Проголосуют те двадцать человек или нет — не особенно важно… Главное, чтобы люди те за советской властью пошли.
Михо почти всю ночь не мог уснуть. Его беспокоила мысль, как его встретят в таборе…
Гладкая дорога бежит навстречу «эмке». Но мысли Михо обгоняют машину.
…Вот подкатит «эмка» к цыганским шатрам. Ему приятно было думать об этом — как он подъедет к табору на машине. Там немало таких, что ни разу не ездили в легковой машине. И вот приедет он в машине… Пускай посмотрят и позавидуют. Но ему тут же стало неловко: нет, не годится так… Замкнутся люди. Он знал, как настороженны и недоверчивы его соплеменники.
Михо обернулся к Сигову.
— Может, не надо подъезжать к самому табору? — сказал он нерешительно. — Можно стать за бугром, а там пешком пойти.
Сигов думал в это время о своих делах и не, сразу понял, что делается на душе у Михо.
— А почему не подъехать? — удивился Сигов. — Пусть поглядят на машину. Новенькая, любо смотреть.
— Не надо, Иван Петрович. Не хочется мне…
Сигов взглянул на Михо и подумал: прав парень, как это раньше не дошло до меня?
— Ладно, пойдем пешечком, — сказал он. — Ноги привычные. А ты, товарищ Гнатюк, покажешь, где нам лучше остановить машину.
Сашу, сидевшего рядом с Сиговым, не меньше, чем Михо, волновала предстоящая встреча. Он побывал в таборе пять раз. Последние беседы многим отличались от первой. Его не только слушали, но и спрашивали, а последний раз даже выступили во время беседы. Эти несколько слов, произнесенные Ромкой Дударовым и цыганкой Хинусей Будзигановой, трудно было назвать речами в привычном смысле этого слова. Но Саше, пережившему тягостное молчание слушателей во время первых бесед, эти несколько слов казались красноречивее любых речей. Люди впервые заговорили о том, что им плохо живется в таборе. Заговорили перед чужим человеком.
Последний раз Саша был в таборе после того, как на комсомольском собрании Михо выдвинули кандидатом в депутаты. Он решил сказать об этом только во время беседы, хотя его так и подмывало быстрее рассказать и Ромке, и отцу Михо, и Замбилле.
Когда Саша под вечер явился в табор, его уже ждали здесь. Он прошел к костру у
Выяснилось, что у цыганки Хинуси Будзигановой родился шестой ребенок и она имеет право на получение пособия по многодетности. У цыгана Гусенцова оказались облигации займа.
— Дядька в додачу дал, — сказал он Саше. — Нe знаю, що й робыть з нымы.
Саша переписал номера облигаций, проверил по тиражным таблицам, и оказалось, что на одну из облигаций пал выигрыш в пятьсот рублей.
Трудно сказать, кого больше обрадовал этот выигрыш — владельца облигации или Сашу. Во всяком случае можно представить себе, что делалось в таборе после того, как Саша объявил Гусенцову о выигрыше и вместе с ним отправился в город за деньгами.
— Заманит куда-нибудь, вот и будет выигрыш, — сквозь зубы проговорил Чурило.
— Ни разу не обманул, какой ему интерес обманывать? — отозвался Ромка.
Отец Ромки, недовольный тем, что сын непочтительно разговаривает со старшиной, сердито прикрикнул:
— Цытёв! Молчать!
Когда через два часа Гусенцов вернулся в табор и показал пятьсот рублей, полученные в сберкассе, Чурило мрачно сказал:
— Подкупить хотят коммунисты.
Но его слова уже не имели прежней силы. Невероятным казалось, чтобы коммунисты ради какой-то непонятной выгоды стали задабривать цыган подарками. И притом все было чересчур естественно, такого не подстроишь.
Гусенцов со всеми подробностями рассказал, как он с Гнатюком пришел в сберкассу, как проверяли облигацию и как девушка, сидевшая у окошка, сердилась, что облигация сильно запачкана, ходила куда-то с ней, но деньги все-таки выдала…
Хинуся Будзиганова, крестясь, рассказала, сколько бумажек написали про нее и что она не одна там была, а еще женщины были… А у одной женщины совсем много детей, и она много денег получает, несколько тысяч…
Когда Саша пришел в табор, его окружили плотным кольцом. Саша оглядел этих людей, еще совсем недавно казавшихся такими далекими, непонятными и ставших теперь родными, близкими. Чурилы не было среди них, Саша спросил о нем. Ромка, подмигнув, ответил:
— Обиделся, ушел…
— На кого обиделся? — спросил Гнатюк.
Ромкины глаза так и брызгали озорством.
— На всех обиделся.
— Почему же обиделся?
— Он уже и так злой, что привел табор сюда. Жадный, дела у него тут… А зараз хотел, чтобы мы ушли… А мы не хочем. Куда нам идти?
И со злостью добавил:
— Нехай сам идет.
Немного прожил на свете Саша Гнатюк. Но немало уже было в его жизни радостей. Не только наивных, детских, но много ярких, незабываемых радостей счастливой юности.