Принц Половины Осени

Юрченко Анастасия

Книги мне были просто необходимы. Моё свободное время занимали они и Лабиринт. Это место не было летним лагерем, поэтому я не стремился искать друзей среди местных. В любом случае, заводить новые знакомства было трудно, когда в памяти есть въевшаяся картинка детей с порезанными руками.

Надзиратели нас не любили, но больше надзирателей нас не любила только охрана. Охрана в библиотеке часто открыто посмеивалась над привычкой читать после смены, но мне удалось научиться их игнорировать. Книги от них я прятал под ножками столов, чтобы они не выкидывали их и не вырывали страницы.

Это, кстати, я говорю из своего опыта и наблюдений.

***

Почти семнадцать месяцев в лагере, а я всё ещё жив. Я бы мог собой гордиться, если бы смог хотя бы немного продвинуться по Лабиринту. Помочь с этим никто из заключённых, увы, не в состоянии. Даже я помочь себе не в состоянии, это же смешно. Контролировать утекающее время помогал какой-то старый справочник, из которого я вырывал по странице в день. Потом я считал их и ужасался тому, как долго я сижу в бетонном ящике. Так, наверное, вся моя жизнь должна была пройти.

Количество людей в нашем корпусе практически не изменилось. На место тех, кто уходит за железные двери, быстро приводят свежую кровь. На тех, кто достиг своего двадцатилетия, смотрели с откровенным сочувствием, потому что все знали, что с ними будет после того, как они покинут корпус. Знали все, кроме меня. Ладно, возможно, я тоже знаю. Просто не помню. Вам следует учитывать, что я не помню дату своего рождения, поэтому не смогу вовремя состроить страдальческую физиономию. Но что-то мне подсказывает, Моррис этот момент точно не пропустит.

Привыкнуть к лагерю было трудно, ко всем этим порядкам и правилам. И надзирателям. Мне, к сожалению, достался лучший надзиратель. Он некоторое время был в отставке, но, узнав, что в лагерь поступил всеобщий «любимчик», сразу объявился и громко заявил, что никому не отдаст право заниматься моим делом. Надзиратель мог поднять подопечного в любое время суток и поволочь на допрос. Всем здесь всё равно на то, что происходит с заключёнными. У охраны только одна забота – не выпускать. А мистер Моррис, увы, питал слабость к ночному времени суток. Он крайне редко таскал меня в комнату для допроса днём. Наверное, у него бессонница.

А потом следом растаяли ещё месяцев четырнадцать. Я не могу сказать, сколько лет мне тогда было. Но я начал чувствовать это. Будто что-то давит на грудную клетку изнутри, ноющее и тяжёлое ощущение. Избыток силы, которая закрыта в теле. Она тяжело отдаётся в кончиках пальцев и висках. Кажется, что сосуды вот-вот лопнут от этого давления.

***

У меня случился заметный прогресс в изучении моего прошлого. Относительный прогресс. Я узнал свой возраст. А теперь к плохим новостям: я ничего не вспомнил. Узнать, что мне ровно двадцать лет, я смог только благодаря переводу в другой корпус. Это случилось без должного торжества и даже без торта ко дню рождения. Вместо песни–поздравления прозвучал громкий крик Морриса. Он мог бы хотя бы раз подумать головой, прежде чем так самозабвенно надрываться: моё сердце однажды просто не выдержит и ему будет не над кем издеваться. Он велел мне собраться и следовать за ним. Так мы пересекли коридор, который с обоих концов закрывали тяжёлые ангарные двери, в сопровождении ещё нескольких изменников и, наверное, десятка солдат. Моё новое пристанище не отличалось от предыдущего ничем. Только окружение

постарше и более замученное на вид. Камера выглядела точной копией старой, разве что кровать у другой стены и небольшой трухлявый стол.

В мою первую неделю Моррис даже не появлялся, да и лаборатория была вычеркнута из моего расписания. Местные заключённые больше времени уделяли работе, как правило, тяжелой: обработка дерева, сортировка огромных пластов металла. Нам часто приходилось что-то таскать и перекладывать, шлифовать и вбивать гвозди. Мышцы болели каждый проклятый день. Через полторы недели я заметил, что здесь легко найти новичков – мы самые худые. Даже девушки здесь зачастую широкие в плечах, на фоне некоторых из них, меркли даже крупные парни и мужчины.

На третьей неделе мой личный отпуск подошёл к концу. Я находился в рабочей зоне, где всегда жарко и душно. Есть разрешается только после завершения смены, во время работы позволяется только пить. Складывалось ощущение, что тело горит изнутри. Обманчивое, к слову. Даже зная это, приходилось говорить себе, что жар снаружи. Когда я лежал в кровати после смены, дверь моей камеры открылась. Два шага внутрь, командный крик, и камера остаётся за нашими плечами. Мы оказались в допросной. «Воспитательная комната». Усаживаясь, я звякнул цепями, которые тянулись от наручников к столу. Моррис сел напротив и швырнул ко мне папку, из которой показались уголки фотографий. Там, конечно, тела. Остатки моей семьи. Почти всей.

– Ты ведь ни черта не помнишь, – с заметным давлением сказал Моррис. – Мог забыть и расправу. Улики против тебя.

– Я ничего не делал. – Равнодушно сказал я, закатывая глаза.

– Снова. Всегда одно и то же. – Он потёр глаза с раздражением. – Всегда одна и та же ложь!

– Вы тоже говорите одно и то же. – Устало взвыл я. – Мы почти два года видимся, а всё ходим по кругу.

Он резко хлопнул по столу. Не буду врать, я даже подпрыгнул от неожиданности.

– Не смей дерзить. Тебе придётся рано или поздно признать, что ты убил невинных людей. Прекрати мне врать! Ты уже сидишь, тебе незачем скрывать правду. Сколько можно лгать?

Видит бог, я пытался быть терпеливым.

– Ваша жена, поэтому и ушла, наверное. – Незначительно бросил я, глядя куда-то в сторону от скуки. – Вы её просто задолбали.

Всё по отработанному сценарию. Ещё долгие две секунды, Моррис не выдерживает и бросается на меня с кулаками прямо через стол. Не судите строго, обычно я стараюсь не нарываться на проблемы. Но ведь каждому хочется, справедливости ради, иногда уколоть своего обидчика? Это подло, но я не хочу страдать один.

***

Я снова сидел в библиотеке, это служило моим личным укрытием от людей вокруг. Но по залу раскатисто пронеслись тяжелые шаги, они преследовали меня с самого первого дня. Этот грохот уже мерещился мне за спиной. Он заставлял меня вспоминать детали расправы, свидетелем которой я стал. Спешу сообщить, что я считаю это несправедливым. Я столько всего забыл, почти всю жизнь, вообще-то. Но умудрился сохранить именно это ужасное событие.

Тяжёлая рука опустилась на моё плечо и, казалось, с нажимом.