Принц-потрошитель, или Женомор
Шрифт:
— Женщины и девушки присоединялись ко мне или следовали за мной в пирогах вождей, они приносили мне музыкальные горшки, эти самые гагер, а еще — тотемы своих кланов, фетиши селений. Я смотрел, как они приходят, и меня под моей желтой маской распирало дикое веселье. Эльдорадо! Я побрякивал глиняными бубенчиками. Обучал новому танцу, особому культу и церемониалу, касавшемуся, собственно, их одних. Я проповедовал им эмансипацию, возвещал приход девы, рожденной от их соитий, желтокожей Сафо-искупительницы, предлагал основать питомник предводительниц народа. Селения-монастыри, аккла, опустели, а их обитательницы грозно теснились вокруг меня. Они сделались самыми горячими провозвестницами нового культа…
Все это никак не соотносится
— Когда вокруг меня собралась большая флотилия пирог, я велел предать огню главное селение, и мы затеяли давно предсказанную миграцию на юг, к Солнцу, по Рио-Негро… До того каждая замужняя женщина принесла мне в жертву своего новорожденного младенца, а каждая незамужняя — единокровного брата. Сидя на деревьях, голубые индейцы вопили, как обезьяны. До принесения в жертву меня самого оставалось три дня, а значит, табу еще в силе, вот почему жрецам было со мной не сладить. Перепуганные тем, как сложились обстоятельства, они не смели вмешаться. Я приказал расколотить вдребезги все эти гагер и пустить ко дну все пироги, что мы не сумели захватить с собой. Разломал и разбил вдребезги все тотемы и талисманы. Какое было побоище!.. Походя я перетащил на борт и тебя, а заодно — твою коробку с лекарствами. Ты уже бредил, а посему я толковал любой твой крик как приказ, как пророчество. Каждое утро я выливал пузырек из твоих лекарственных запасов в реку. По вечерам, высадившись на какой-нибудь пустынный берег, я разводил большой костер и распределял между женщинами сосуды с пальмовым вином, каковое раньше оставалось для них под запретом. Мы задавали шумный пир, то была оргия, оканчивавшаяся приношением в жертву одной из них: я вспарывал ей брюхо.
Все кричат, поют, танцуют, а жертву указываю я сам (я ведь, вообще, много жестикулирую).
Нет, я не дергаюсь. Я послушен, лежу себе тихо.
— Сначала я выпустил кишки моим четырем суженым: Маленькой Старушке, Большой Старушке, Водопаду и Засухе. Затем — Маисовому Ожерелью из клана Коршуна и Прекрасной Пташке из рода Дерева. И так далее. Каждый день по одной жене или девице из самых известных — в основном я выбирал тех, кому завидовали, вчерашних фавориток.
Нет, я не волнуюсь. Да, мы спасены. Конечно, я был очень, очень болен. Где мы сейчас? Завтра будем на месте? Хорошо… Да-да, у меня достанет сил встать на ноги, тревожиться не стоит. Нет, мне не будет страшно, можно за меня не беспокоиться.
— Плаванье вниз по Рио-Негро заняло семнадцать недель. Каждое воскресенье я топил пустую пирогу, в которой уже не было пассажирок. Из оставшихся семи шесть повернули назад: женщины поплыли к своим селениям. Многие померли от лишений. Последнюю неделю нас оставалось всего тринадцать в самой большой лодке: Похлебка Из Водорослей, Большой Праздник, Скромный Праздник, Букет Цветов, Переспелый Плод, Метла, Явление Бога, Горная Тропа, Праздник Очей, Сбор Ракушек, Маленькая Лиана, ты и я…
Сейчас что — вчера, сегодня или завтра?
— Вставай!
Встаю. В голове еще ночь. А снаружи — солнце и сотня факелов. Женомор крепко держит меня, не давая упасть. Мы карабкаемся по веревочной лестнице. Наверху какие-то люди. Они делают мне знаки. Ноги подгибаются. Я на борту парохода. Я хохочу, хохочу, не умолкая. Спускаемся по ступенькам. Множество рук поддерживают меня. Мы в длинном коридоре. Он никак не кончается, мы все идем, идем… Меня пошатывает. Лампочки над головой пускаются в пляс. Передо мной кто-то в передничке, тянет меня к себе. Спотыкаюсь о медный стержень на полу. Падаю. Падаю. Не пытаюсь подняться.
Проснувшись, я тотчас открываю глаза. Прежде всего вижу ряд стеклянных флаконов с аккуратными этикетками. И под стать флаконам остекленевшее лицо доктора, который прохаживается взад-вперед, ярко освещенные лампы. Женомор рядом, он держит меня за руку. Мне делают уколы. Слышу милый сердцу звук паровой машины. Женомор не уходит, держит меня за руку. За руку… Засыпаю. Сплю. По-настоящему.
Проходят дни. Недели. Не отдаю себе в этом отчета. Хорошо жить! Возвращаюсь к действительности. До чего ж приятно! Я — как новенький! Женомор все еще здесь. Едва лишь я открываю глаза и улыбаюсь ему, он принимается рассказывать свои истории, смешит меня.
Все, что рассказывает Женомор, меня веселит. Это моя реакция, естественный импульс. Мой способ возрождаться к жизни.
Взрывы смеха.
Он говорит:
— Маленькая Лиана, Малинатли, косила на оба глаза, но у нее были громадные бицепсы. Она была всегда готова учинить роскошный дебош…
Или еще:
— Метла, Окхпаницли, такая нежная, она, как пароход завидела, сразу сиганула в воду. Я так захлопотался, переправляя тебя на борт, что не успел ею заняться. Но еще долго слышал ее вой: бедняжку за ногу тянул на дно крокодил. Ты же знаешь, я не умею…
Или вот:
— А руки тебе поглаживала Эцакуалицли, Похлебка Из Водорослей. Представительница клана Муравьев…
Я больше не могу сдерживаться. Смех душит меня. Вмешивается судовой врач и просит Женомора помолчать, чтобы не утомлять меня. Хороший доктор. Мы плывем на борту «Марайо», маленького бразильского пароходика, курсирующего по маршруту Манаус (на Амазонке) — Марсель (департамент Буш-дю-Рон). Мы спускались по Амазонке, преодолев тысячу морских миль, отдавая должное самой древней реке земного шара, скользя по долине, являвшейся как бы матрицей самого мира, райским местом, храмом природных утех. Но что нам было до природы, до растительного изобилия, до красот фауны и флоры? Мы с Женомором не выходили из бортового лазарета. Смеялись взаперти. Держась за руки. Он и я.
o) ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПАРИЖ
Когда мы добрались до Парижа, в городе буквально все дома были заперты — это банда Бонно нагнала на жителей страху.
Я все же пристроил Женомора в маленькую гостиницу на улице Кюжа, в двух шагах от «Бара фальшивомонетчиков», — других отелей я не знал. Мы поселились в той самой комнатенке с окнами во двор, где в студенческие годы мне довелось претерпеть столько мучительных лишений. Как и в ту пору, я каждое утро спускался в бар, чтобы почитать газеты и выпить чашку жидкого кофе со сливками. Но в этом баре было слишком много русских, и я боялся, как бы нас кто-нибудь не узнал. Поэтому вскоре я стал выманивать Женомора на улицу, мы доходили до перекрестка, поворачивали направо и подыскивали какую-нибудь кафешку на бульваре Сен-Мишель. Всякий раз заходя все дальше, наконец добрались до Сены, а поскольку и в здешних кафе русских оказалось многовато, решительно направили свои стопы на другой берег реки. Покинув прежнее обиталище, мы перетащили пожитки, обосновавшись в довольно-таки подозрительной гостинице неподалеку от Бастилии.
Париж, столица великого одиночества, людские дебри и джунгли… Целыми днями мы бродили по городу. Шли куда глаза глядят — то по меланхолическому Госпитальному бульвару через улицу Гобелен, Пор-Рояль, Монпарнас, от Инвалидов к Гренель, а то вдоль бульваров Ришар-Ленуар к Ла-Шапель, Ла-Виллет, от Клиши до Терн и Порт-Майо. Назад поворачивали, только дойдя до пустырей, что у развалин старинных городских укреплений, а возвращались когда вздумается, в любой час дня или ночи.
Это было на исходе зимы; стояли холода.