Принц-потрошитель, или Женомор

Сандрар Блез

— Господа, — заявил он, с немалым трудом устроившись на банкетке и положив свою толстую шерстистую лапу Женомору на плечо, — господа, вы пришлись мне по душе, позвольте же поднять свой стакан за ваше здоровье и заказать еще бутылочку. Гарсон, подайте одну «Меркюри», да, одну! — гаркнул он в промежутке между двумя приступами икоты. Потом, снова обращаясь к нам, продолжил:

— Видать, вы много попутешествовали. Путешествия развивают молодых… дых… дых… и заставляют тебя терять время даром. Я потерял уйму времени, когда был молодым… дым… дым, стало быть, я тоже попутешествовал.

Тут он уцепился за Женомора уже обеими руками.

— Так-то, господа, —

не унимался он, — мой папаша отправил меня в леса Канады, вот там меня вдруг и осенило, я говорю про идею моего аэроплана, совершенно сногсшибательный аэроплан, летает и вперед, и назад, и перпендикулярно! У меня в голове он был уже полностью завершен. Мне и расчетов особых не потребовалось. Цифры, которые я заносил в школьную общую тетрадь, приходили на ум сами собой. У меня никогда не было надобности ни проглядывать свои формулы заново, ни перепроверять их. Все было точно и сходилось как нельзя лучше. А тем не менее мне пришлось ждать три года, прежде чем я смог заняться постройкой своего аэроплана… Гарсон, еще одну «Меркюри»! — заорал он, снова наполняя наши стаканы. — Это замечательно, так за ваше здоровье, господа!

И он продолжил, изъясняясь все более заплетающимся языком:

— Мой родитель был президентом апелляционного суда. Он и слышать не желал о моем аэроплане. Потому-то и пришлось ждать три года на захолустной канадской ферме, я там по грязи шлепал, возделывал ниву, рубил деревья, корчевал пни и рыл глубокие канавы, а то еще пахал в поте лица, плуг был тяжелый, липкий, грязный; я в три погибели гнулся над ним и над этим черноземом, гнулся, как всякий, кто предается земледельческим трудам… и это я, знавший, что мой долг — летать, в один прекрасный день победив закон тяготения, и путешествовать так же быстро, как солнечный луч. Это было жестоко. Я только в прошлом году, когда отец умер, смог вернуться во Францию, с тех пор морду себе разбиваю раза два — три в месяц… регулярно… Гарсон, «Меркюри», последнюю, у меня больше ни гроша.

Опустошая прощальную бутылку, он сказал:

— Так вы уж приходите меня повидать, как — нибудь поутру, в ближайшие четыре дня. Я тут пустил корни в Шартре. Купил небольшую плантацию батата. Домик построил, маленький, в канадском стиле, он у меня и ангар, и мастерская, и жилье. Я там живу на пару с одним приятелем, он мне подмога. Заходите, право. А сейчас мне пора, надо еще поглядеть на свою развалюху.

Шанкоммюналь встал, рассчитался с гарсоном, высыпав ему в ладонь все содержимое своего кошелька, и направился к выходу. Немного погодя мы обнаружили его возле раздевалки. Он едва держался на ногах. Качнувшись, толкнул нас, но не узнал.

— Ну и ну! — фыркнул Женомор. — Давай проводим его. Один он никогда домой не доберется.

Шанкоммюналь меж тем кликнул такси и тут же плашмя растянулся на мостовой. С помощью швейцара мы кое-как впихнули его в машину и, поскольку он сказал, что живет в Шартре, велели везти нас на Монпарнасский вокзал. Светало. Горы моркови и капусты в лучах зари были слишком ярки для наших утомленных глаз, но очень славно пахли огородом. Простолюдинки выкрикивали нам вслед грубые шутки, расступаясь перед такси, в котором с багровой, налитой кровью физиономией спал, откинувшись назад, волосатый хмельной Шанкоммюналь.

С вокзала как раз отправлялся первый утренний омнибус. Шанкоммюналь все не просыпался. Ну, пьяница чертов! Мы втащили его в третий класс. Затем, после короткого совещания, решили отправиться вместе с ним. В Шартре хромой, немыслимо тряский фиакр отвез нас к взлетно-посадочной полосе.

Аэродром

находился у края пустынной песчаной равнины и представлял собой несколько жалких построек барачного типа. Покореженные самолетные крылья заменяли навес. Планеры, брусья, куски перфорированной фанеры валялись на траве, подобно раздробленным скелетам. Мятые канистры, пустые консервные банки, клочья упаковочной ткани, старые шины громоздились вдоль взлетной полосы. Поскольку нынче вся поверхность земли постепенно сглаживается, равномерно покрываясь отходами городского хозяйства, окружающее пространство было сплошь усеяно сверкающими в лучах солнца бутылочными и посудными осколками. Тысячи скрюченных непарных башмаков усыхали на вольном просторе. Я запутался ногами в пружинах матраца. Нельзя было пройти и сотни шагов, чтобы не споткнуться о какую-нибудь железяку.

Шанкоммюналь упирался, не желая идти дальше.

Его дом можно было сразу узнать, поскольку он был сложен из необтесанных бревен. Мы толкнули раздвижную дверь на роликах.

— Смотрите, вот он, мой аэроплан! — в восторге завопил Шанкоммюналь, вырываясь из наших рук и бросаясь в кабину. — Взгляните, какая машина, и заметьте: у нее нет хвоста! Руль высоты на нижней плоскости крыла. Концы крыльев скошены.

Он дернул за рычаг и нажал на педали, чтобы продемонстрировать, как работает его детище. Тросы и впрямь напряглись, затрепетав, словно скрипичные струны, и концы крыльев задвигались.

— На этом я облечу вокруг света и вернусь знаменитостью!

Аэроплан являл собой старую механическую рухлядь, штопаную, подновленную на скорую руку, грязную. На шасси не хватало одного колеса. Расчалки поломаны. Парусина тут и там прорвана, всюду латки из пластыря. Под сиденьем летчика — пролом, ноги поставить практически некуда. Мотор плюется черным маслом. Бензопровод подвязан бечевкой. Винт снят.

— Вот так-то. Он теперь хоть куда. Я его, что ни день, совершенствую. Раз десять уже чуть на нем не гробанулся, — с умилением поведал Шанкоммюналь.

Мы обошли вокруг желтого триплана.

Ангар был завален инструментом и разными деталями. Второй аэроплан пребывал на стадии конструирования. Мотор лежал на скамейке. В углу стояла железная кровать, за печкой висел гамак. Дальний угол занимала маленькая кузница, еще здесь были большой токарный станок и верстак у окна. Над верстаком склонился человек. Он был молод. Ни наше появление, ни докучные выкрики Шанкоммюналя не заставили его отвлечься от работы. Он даже головы не повернул, ни единого разу, так погрузился в работу. С помощью циркуля он размечал деревянный винт.

— Пошли завтракать, — окликнул его Шанкоммюналь. — Да оставь ты свои логарифмы и всю эту ерунду. Сегодня у нас выходной. Будем кутить. — Повернувшись к нам, он сказал: — Господа, позвольте вам представить моего лейтенанта Блеза Сандрара. — Потом, окунув голову в лохань с холодной водой, добавил: — Пойдем в «Великого монарха», позавтракаем.

Изобретатель совсем обнищал. Женомор ссудил ему денег, и полгода спустя после нашей первой встречи машина Шанкоммюналя была готова. Ее конструировали под большим секретом. Это был тот самый аэроплан, что отвлекал меня, мешая читать и размышлять у себя в башне. Мне не терпелось увидеть, как он отправится в путь. То, что происходило сейчас, — это были последние вылеты для окончательной доводки. Июль уже перевалил на вторую половину, а он должен был улететь в начале августа. Мое нетерпение объяснялось тем, что я жаждал поучаствовать в этой новой затее, душой которой был Женомор.