Принцип жирового тела

По прихоти природы, или судьбы, не буду утверждать, чего именно, я родился на свет философом, и вопросы, которые меня занимали с раннего детства и продолжают занимать до сих пор, весьма философского свойства. Я хорошо представляю себе внутренний мир таких "философов по несчастью рождения" (а может, и "по счастью"), потому что знаю его непосредственно изнутри. Конечно, я не могу с уверенностью знать, насколько сильно внутренний мир таких людей отличается от такового у всех прочих людей, не философов, но два отличия я знаю точно: по всякому поводу, и даже без повода ум этих людей постоянно возвращается к мучительному решением множества важнейших проблем, при том что прочих людей эти проблемы нисколько не беспокоят. Вследствие этого самыми близкими спутниками таких людей оказываются скорбь и печаль.

Почему эти странные люди, одним из которых являюсь я сам, не могут жить без скорби и печали, и почему именно она приносит им единственно возможное для них счастье, наполняя их жизнь смыслом, который скрыт от всех остальных, об этом и пойдет мой рассказ.

Я уже не помню точно, с какого именно возраста меня стала мучить эта проблема, но по-моему, с весьма раннего, когда я еще с трудом улавливал ход событий в масштабе, большем чем один день. Тогда, на заре моей жизни, день не пролетал так мгновенно, как теперь, а казался мне невообразимо большим, то есть таким большим, что я страшно сердился на маму, когда она меня спрашивала, что я ел в детском садике на завтрак и на обед. Мама очень сердилась на меня, удивлялась, почему я не помню таких простых вещей, говорила, что нельзя быть таким рассеянным, а я сердился и обижался на нее. Подумайте сами - при таком огромном дне, размером с месяц, когда с утра и до вечера узнано столько нового и интересного, столько передумано мыслей, разве можно запомнить, что ты ел на завтрак? Ведь мы, взрослые, не помним, что мы ели на завтрак месяц назад!

И порядок обращения вещей в природе и дома, вокруг меня, был тогда совершенно другим. Он был странным и таинственным. В раннем детстве я испытывал к вещам примерно те же чувства, которые испытывал бы непосвященный взрослый, попав на неведомый завод, где инопланетяне собирают непонятные устройства. Я умел брать вещи в руки, но не знал назначения большинства из них, они были все необычные, волнующие и таинственные, я пытался с ними что-нибудь сделать, просто так, из любопытства: чаще всего я пытался найти способ сделать из одной вещи несколько, а также посмотреть, что у вещи внутри, а родители на меня сердились и говорили, что я крушу и ломаю все подряд. Но я искренне не понимал, чем, например, две половинки игрушечного экскаватора хуже, чем целый экскаватор или почему разорванная картинка хуже чем целая - я вообще не понимал этого странного взрослого слова "сломать". Я с удовольствием играл и с целыми вещами и с их обломками, обрывками, кусками, половинками и четвертинками. Для меня обломки и целые вещи были совершенно равноправными игрушками. Вещи для меня не утрачивали своей ценности и своей целостности, в зависимости от этого странного слова "сломал", и поэтому они никогда не старели, а просто иногда мне надоедали, а потом я тянулся за ними вновь, и опять начинал с ними играть с прежним интересом.

Вообще, я действительно был феноменально рассеянным ребенком, постоянно погруженным в какие-то странные мысли и грезы, которые теперь периодически повторяются в моих взрослых снах. Я до сих пор во сне часто пребываю в странном мире, где вещи и сцены не имеют четких границ, и выступаю в каком-то непонятном действе, происходящем в этом мире, один сразу в нескольких лицах, и эти отражения моего "я" ходят, или скорее плывут по неясному пространству, пытаясь найти в нем друг друга, и при этом я также ощущаю себя в виде некоего удаленного наблюдателя, который наблюдает за этим пространством извне, все видит, но ни во что не вмешивается. И мои многочисленные "я" общаются с другими неясными персоналиями, которые также некоторым образом связаны со мной. Я задаю им странные, непонятные вопросы, а они отвечают мне тихими, шепчущими голосами, и произнесенные ими слова мне неизвестны, и даже почти не слышны, но смысл их ответов совершенно понятен и потрясающе правдив. Но этот смысл имеет отношение только к странному миру сонных грез, а в мире реальном я никогда не могу его вспомнить.

Так вот, в те далекие времена я умел делать это наяву и часто жил в параллельных мирах. Я считал это вполне естественным, и мой туманный мир часто занимал меня гораздо больше, чем мир четких, реальных вещей. Туманный мир странным образом влиял на мое ощущение реальности и часто отбивал у меня охоту заниматься углубленным изучением реального мира. Так я, например, знал, что вещи в доме иногда исчезают, но не задумывался о причине их исчезновения. Я считал, что, видимо, просто вещи пришла пора исчезнуть. А на мусорный бак я до поры до времени не обращал особого внимания. Гром грянул, когда я случайно увидел, как мама выбрасывает в мусорный бак старую тряпку, которой вытирали пол в ванной комнате, и внезапно догадался, что на моих глазах происходит нечто непоправимое. До этого момента соотношения причин и следствий в моем детском мозгу еще были слишком абстрактными и не опустились еще до нужного уровня конкретики, чтобы стало понятно с непреложной ясностью, что происходит с исчезнувшими вещами. Я находил свои детские версии объяснения событий очень легко и элегантно. Например, когда мы заходили в вагон метро, и он начинал набирать скорость, то

в какой-то момент яркий свет за окнами, колонны и люди на платформе исчезали, и за окнами появлялась грохочущая тьма. Это безусловно было следствием огромной скорости движения поезда, и когда поезд снижал скорость ниже какого-то порога и затем останавливался, люди на платформе и вся станция становились видны вновь, и на этом участке пути станция была уже совсем другая - по другому выглядела и по другому пахла, и мне хотелось когда-нибудь проехать на метро медленно-медленно, чтобы посмотреть, в каких местах станция меняет свой внешний вид.

Но однажды поезд застрял в тоннеле, и я увидел через окно близкую стену тоннеля, змеящиеся по ней кабели, тускло горящую лампочку, металлические перила и дверь, обитую железом, с красной-черно-белой табличкой. Я стал внимательно приглядываться к грохочущей тьме и обнаружил, что тоннель разделяет станции повсеместно. Мне пришлось с с грустью отказаться от красивой, но неправильной теории и с отвращением принять омерзительную реальность - уродливый, грохочущий, тесный и темный тоннель с сырыми,грязными стенами, увитыми толстыми, узловатыми кабелями. Вот и теперь, увидев, как тряпку швырнули в мусорный бак, я вдруг до боли отчетливо понял, куда деваются исчезающие вещи. Мне отчего-то стало очень жаль бедную тряпку. Я любил иногда наливать на нее воду ладошками из-под крана, просто так, чтобы видеть, как тряпка впитывает воду, намокает и тяжелеет, а потом, когда тряпка уже не в силах была впитывать воду, и вода начинала проливаться на пол струйками, было интересно угадывать, с какого места тряпки начнет стекать струйка воды. Это было очень интересное занятие. Я, конечно, еще не понимал, зачем надо отжимать за собой тряпку, хотя мама частенько меня поругивала, когда обнаруживала мокрую тряпку в ванной.

И вот теперь эту интересную игрушку выкидывали вон из дому. Я спросил у мамы о том, как же мы теперь будем жить без этой тряпки. Вид у меня был, наверное, очень озадаченный и огорченный, и мама стала объяснять мне, что беспокоиться не о чем, что дома много старой одежды, и есть, из чего сделать новую тряпку для ванной. Но я не хотел успокаиваться. Меня интересовало, что теперь будет именно с этой, любимой мною тряпкой, которой вдруг так неожиданно и жестоко отказали от дома. Выходило так, что тряпку выкинут на помойку, потом приедет большая машина и увезет тряпку на свалку, а на свалке тряпку сожгут в большой- пребольшой печке. Бедная, бедная, старая смешная потрепанная тряпка!

–  Так значит, этой тряпки больше никогда не будет?
– спросил я с дрожью в голосе.

–  Какой ты смешной, Ленька!
– смеясь сказала мама - Нашел о чем жалеть - о тряпке. Все вещи изнашиваются, стареют, их надо время от времени менять.

–  Танюша, он не смешной, он просто еще маленький - прогудел папа из спальни, где он читал газету, и пришлепал на кухню в своих тапочках без задников, чтобы принять участие в разговоре. Он вытащил из-под стола скамеечку и присел на нее, чтобы его голова была более-менее вровень с моей.

–  Ты понимаешь, Алексей, тут такое дело, ты должен это понять: ничто не вечно под Луной. Все когда-нибудь стареет, разрушается, ломается.

–  А Луна?
– спросил я.

–  А что Луна?
– не понял папа.

–  А Луна вечная?

–  Ну, сын, ты и вопросы задаешь!
– сказал папа - Право, не знаю, как тебе и ответить. Видишь ли, все в мире относительно: наверное и Луна разрушается потихоньку со временем, но так медленно, что этим можно пренебречь.

Я, конечно, не понял папиного ответа, хотя хорошо его запомнил, но мне стало несомненно ясно, что что-то страшное, необратимое обязательно происходит со временем со всеми вещами, кроме Луны, из-за чего они перестают быть самими собой, и их приходится выкидывать. А вот Луна, наверное, остается сама собой, и с ней ничего плохого не происходит, да и как выкинуть Луну, если она сломается, тоже непонятно. Я стоял и усиленно размышлял, изо всех сил пытаясь восстановить в своем маленьком детском сознании утраченную гармонию с внешним миром. Но гармония не восстанавливалась. Выходило так, что какая-то глупая, далекая, никому не нужная Луна торчит себе в небе, и ей ровным счетом ничего не делается, а близкие, родные, привычные домашние вещи ломаются, разрушаются, стареют, и их приходится выбрасывать, как эту бедную тряпку.

Я тихо сел на пол, и слезы закапали у меня из глаз. Мама посмотрела на меня внимательно и тревожно, так, как будто я не заплакал, а закашлял или чихнул. Потом она осторожно спросила:

–  Ленечка, сынок, ну хочешь, я вытащу эту тряпку из бачка, если тебе ее так жалко? Я закрыл глаза и отрицательно помотал головой. Я уже понял, что можно вынуть тряпку из мусорного бака, но ужасный порядок вещей в природе, заставляющий их ломаться, разрушаться и стареть, этим не отменить. Однократность и неповторимость бытия властно постучалась в мое неискушенное, детское сердце. Мне стало совершенно ясно, куда всегда девались мои старые исковерканные игрушки. Машина с оторванными колесами и кабиной, которая уехала уехала в лес за дровами и не вернулась, тряпичный жираф с оторванной шеей, который убежал в Африку и остался там жить, и так далее. Конечно, их просто выкинули! Как тряпку. Я всхлипнул. Папа взял меня за плечи и, поставив на ноги, строго произнес: