Принципы и несчастная гордость
Шрифт:
– Мне было пятнадцать лет, а ему как и мне сейчас – двадцать три года. Точнее пошел служить он в двадцать три, а погиб в двадцать четыре уже, – Рома нарочито выпрямляет спину и поднимает голову выше. К небу.
– Господи, какой ужас…. – я машинально прикладываю ладошку к лицу, прикрывая рот. – А что случилось?
Я, как и он, не могу стоять так просто. Когда узнаешь что-то подобное хочется двигаться, говорить, что-то делать. Потому что, наверное, кажется, что, стоя на месте, ты погружается в тяжёлые воспоминания или же просто рискуешь быть съеденным
Я делаю шаг и протаскиваю свою руку через его локоть. Крепче прижимаюсь к нему, в желании поддержать.
– Его избили сильно. А умер Мишка уже в реанимации. Так и не пришел в себя. Травмы несовместимые с жизнью. Этого тебе мама конечно не рассказала? Нет…
– Нет, такого она не говорила, – почти шепчу дрожащим от дикого волнения голосом.
– Вот тебе и армия и военные… Служба и престиж! Долг стране.
– Боже, какой ужас. Ром… Кошмар. Он ведь был совсем молод. Как несправедливо. Господи, как несправедливо…
Честно признать, я говорю какую-то ерунду. Но ведь мы оба знаем, что человека уже не вернуть, какие бы ты слова сейчас не произнес. И это самое страшное и самое болезненное чувство на земле.
– Он для меня был самым близким человеком, наверное, – продолжает медленно Рома. – Хм. Многому научил меня. Мы жили близко, он младший брат моего папки. Мишка уделял мне внимания даже больше, чем родители. Я часто гостил у бабушки. С ним мы увлекались резкой по дереву. Он меня этому научил. У нас была целая коллекция этих фигурок. Да, несмотря на возраст, мы были очень близки. В душе он был как подросток. Молодой, весёлый, задорный… Самое паршивое, что после его гибели, спустя неделю, умерла и бабушка. Просто не смогла это пережить. Хотя была ещё не очень старая. Представляешь, какой удар по моей неокрепшей психике? Помню, как я проклял эту армию и зарекся, что не буду служить. Честно, потому что боялся…. Боялся повторить судьбу дядьки Миши.
Я молчу. По моему лицу бегут дорожки слез. Я не могу их сдержать. Мне так жалко Ромку. Жалко его дядю Мишу. Жалко бабушку, которая похоронила своего сына. Наверное, это самое страшное, что может вообще произойти в жизни. Видеть смерть своего ребенка.
– Мне очень жаль… – бормочу тихо, – Поэтому ты хочешь выкинуть поделки?
– Ты что? Ты что – плачешь? Эх, малышка… – Рома поворачивает меня лицом к себе и крепко прижимает, – Ты чего? Не плачь… Я не хотел тебя расстроить…. Прости, что вот так ты узнала об этом. Просто хотел рассказать тебе, чтобы ты знала причину, почему я против армии. Ну, не плачь. Анютка, блин, испортил весь романтик.
– Прости, я тебя замочила….. – говорю ему, утыкаясь носом в мягкий ворот его толстовки.
А слезы все не унимаются. Текут и текут.
– Ничего страшного. Делай что хочешь, только не плачь. Хорошо? – ласково спрашивает Рома, крепко сжимая меня в своих объятьях.
– Угу, – шмыгаю носом.
– Ты права, деревяшки напоминают о нем. Хотя веришь, я до сих пор не смирился с его уходом. Кажется, будто он просто уехал и не может позвонить. Но прошло уже восемь лет…
Я глубоко
Мне просто не верится в это. Одно дело, когда от нас уходит пожилой человек, и совсем другое – когда это молодой парень. Это кажется несправедливым до такой степени, что начинаешь задумываться – а какой тогда смысл в самой жизни? Чтобы терпеть боль от утраты близких?
– Ром, мне так жаль. Он был такой молодой. Господи. Что за люди такие у нас. Как так можно? – спустя некоторое время говорю я.
– Это армия. Там все может быть. Поэтому я и не хочу служить. Честно, я боюсь, что умру. Точнее раньше боялся. Сейчас я боюсь другого.
– Чего? – я все ещё хлопаю глазами пытаясь высушить непрошенную влагу.
– Я боюсь тебя потерять. Боюсь, что ты не станешь меня ждать.
Рома немного отстраняется и обеими ладонями касается моего лица. Теперь мы смотрим друг на друга. Большим пальцем Рома нежно проводит по моей щеке, словно стирая невидимую слезинку. В груди у меня оживают бабочки, а под ложечкой начинает болезненно потягивать.
– Ты самая невероятная, самая красивая, самая, черт возьми, желанная девушка на свете. И я не готов тебя терять.
Я хочу, чтобы он немедленно меня поцеловал. В томном ожидании облизываю губы. А он все медлит. Молчит, смотрит в мои глаза и медлит.
– Да ну тебя! – тихо произношу и, вставая на цыпочки, первая касаюсь его губ.
Не знаю, как это выходит. Словно само собой. Но Рома тут же отвечает мне. Притягивает ближе к себе и целует меня. От его настойчивых горячих губ я медленно пьянею и вместе с тем таю, растворяясь в игривом нежном сплетении наших языков. Наш поцелуй такой страстный и глубокий, будто мы оба долго-долго терпели и вот наконец-то сделали это. Соединили наши души в одну, отсекая все горькие мысли.
Рома гладит мое лицо и забирается руками в распущенные волосы, не оставляя даже маленьких крупиц сомнений. Я люблю его. Люблю. И чувствую, что он тоже любит. И вряд ли теперь нам сможет помешать кто бы то ни был.
– Ты же понимаешь, что это точка невозврата? Ммм? – тихо спрашивает Рома, немного отстранившись от меня, но по-прежнему находясь очень близко.
Я шире распахиваю свои веки и вижу искрящиеся изумрудным бисером счастливые глаза парня.
– Я и не вздумаю возвращаться, – бормочу почему-то смущённо.
Ромкин взгляд согревает, едва ли не обжигает мои тонкие струны души. Он улыбается, не игриво и не ехидно, а по-доброму, ласково, с любовью.
– Ты хорошо подумала? Теперь я тебя точно не отпущу. Принимай таким какой есть, потому что вряд ли люди исправимы. Да и прошлое не перечеркнешь. Что было – то уже было, – произносит серьезно он.
– Да. Хорошо. А что значит не отпустишь?
– Это значит тебе придется терпеть меня всю жизнь, потому что я однолюб, – то ли шутит, то ли действительно говорит правду Рома.