Приручить Сатану

Бекас Софья

— Это воспоминание, — прозвучал прямо над Евой чей-то женский голос: у неё за спиной стояла Аглая. — Одно из моих любимых, кстати. Почему-то мне кажется, что важно помнить, как всё начиналось, — девушка опустилась рядом с Евой на траву, окинула насмешливым и немного надменным взглядом её растерянное лицо и отвернулась, переключив внимание на танцующую себя. — Не волнуйся, никто не будет ругать тебя за то, что ты подслушивала и подсматривала, а, наоборот, даже похвалят. Как говорит Мария, «упрекать чёрта в грехах то же самое, что хвалить». Ты быстро учишься.

Ева смутилась, но не нашлась, что ответить.

— А ведь я ещё даже не была в него влюблена тогда, — продолжила Аглая, мечтательно глядя на Бесовцева. — Так, просто друг отца. А потом, как раз после этой репетиции, кое-что поменялось… Уже не помню, как точно это было, помню только, что в какой-то момент я осознала, кем именно он приходится отцу. Он не просто друг отца. Он лучший друг. Тот, кто был с ним, как говорится, от начала до конца. Тот, кто видел отца и в счастье, и в отчаянии. Тот, кто помогал вставать ему с колен, когда его свергли с Небес. Ты

представляешь себе, что такое — помочь Сатане подняться с колен? Сатане, которого столкнули с облаков за гордыню? Я раньше не придавала этому значения… Он тот, с кем отец начал строить новый мир в прямом смысле слова с нуля, разделил триумф, когда мы получили нашу гордую свободу. «Мы все тут гордые, без этого никак». Это правда… В конце концов, Бесовцев видел, как я росла — нет, он не нянчил меня, лишь незаметно наблюдал со стороны за тем, как я взрослею, и иногда, когда я становилась уж очень приставучей — а я всегда любила, чтобы мне уделяли много внимания, — играл со мной. Отец научил меня большинству из того, что знает сам — не всему, потому что не в правилах демонов раскрывать свои карты. Я стала почти взрослой… Однажды мне в голову взбрело побороться с Бесовцевым: мои крылья ещё не привыкли к длительным полётам, были довольно слабыми, но тогда меня это нисколько не смущало и я была вполне уверена, что смогу одолеть его, потому что я, как любая порядочная лиса, собиралась выигрывать вовсе не силой, а хитростью. Сейчас, когда мы вспоминаем этот эпизод, то дружно смеёмся, но в тот момент мне было совсем не смешно. Это было… Тебе интересно? — вдруг перебила сама себя Аглая, с удивлением посмотрев на внимательно слушающую Еву.

— Конечно, — встрепенулась она от неожиданности. — Не в каждом сне тебе рассказывают историю Ада и своей любви.

Аглая искренне засмеялась, поправила волосы и продолжила говорить.

— Так вот, это было ближе к зиме. Я хотела подшутить над Бесовцевым, украв у него что-нибудь ценное, потом заманить в горы и там запутать, только я не учла, что он в превосходстве мог управлять природой; точнее, я просто этого не знала.

— Погоди-ка, — опять встрепенулась Ева и подалась вперёд. — Метель около двух месяцев назад — его работа?

— О, ты оценила? — радостно воскликнула Аглая и широко улыбнулась. — Шикарная метель! И это всё — один демон, представляешь?! Невероятно… Но вернёмся к моей проделке. Я благополучно украла у него… Я даже не обратила внимания, что именно, но что-то очень важное, пропажу чего он обнаружил буквально через три минуты. Я, как и планировала, заманила в его горы и уже хотела, как самая настоящая лиса, заметать хвостом следы, чтобы оставить Бесовцева в лабиринте гор, но его крылья, конечно, оказались сильнее, чем мои, а потому я никак не могла оторваться от него. По всей видимости, я не рассчитала шутки, или Бесовцев не понял юмора, но он очень разозлился, и в горах начался настоящий ураган. А я… К тому времени мои крылья очень ослабели, и я не могла противостоять чудовищной силе ветра, которую поднял Бесовцев. Я не удержалась и упала. Мне было так страшно… Я почему-то всегда думала, что птица не может упасть во время полёта, а рыба — утонуть. Оказывается — может… Самое страшное было лететь с огромной высоты на землю, пытаться расправить крылья, удержаться в воздухе и понимать, что у тебя не получается: только я раскрывала крылья, как ветер с силой выворачивал их обратно, буквально ломал — было больно… А Бесовцев был рядом, я видела его мелькающий силуэт то над собой, то под собой, но он никак не помогал — наоборот, он только ещё сильнее портил погоду, хлестал меня холодным ветром и колким мелким снегом. Наверное, он решил проучить меня за мою неудачную шутку и попытку его одурачить, потому что, когда я, наконец, была в десятках метров от пушистого и мягкого снежного ковра, на который я могла бы упасть, как на подушку, Бесовцев одним широким движением рук оголил землю, и я со всей силы врезалась в обнажённый камень.

Было не столько больно, сколько обидно: мне показалось, что меня предали. Ведь я, по сути, была ребёнком и была уверена в том, что мне можно было бы и простить подобную шалость. А вот Бесовцев в тот раз не простил — потом я узнала, почему. Я лежала, постепенно заносимая снегом, на голом горном плато с адской болью по всему телу и жгучей обидой в душе. Я слышала, как рядом со мной мягко приземлился Бесовцев, осторожно вынул из моего кармана то, что я у него украла, и тихо так, зло процедил сквозь зубы: «На небо собралась, пташка? Нет уж, ты погоди… Легко улететь туда, где уже хорошо, и трудно построить так же с нуля. Знаешь эту фразу: хорошо там, где нас нет?.. Подумай на досуге». Он с отвращением посмотрел на вещь в своей ладони и крепко, будто с досадой или обидой сжал. «Давно надо было выбросить этот ключ, — добавил он спустя какое-то время, не глядя на меня. Холод, презрение и разочарование в его глазах пугали не меньше, чем стихийное бедствие за его спиной — лучше бы он кричал, — чтобы соблазна не было. Признаться, не такой благодарности я ждал от дочки Сатаны, не такой… Да что уж теперь плакать, если не уследили». Он сказал это так горько, что мне стало противно от самой себя, хотя я ещё совсем не понимала, что я сделала и почему так разозлился Бесовцев. Затем он подошёл ко мне, осторожно поднял на руки и, с силой взмахнув крыльями, взлетел вверх, навстречу снежному вихрю. Он отнёс меня домой; за весь путь он ни разу не посмотрел на меня и не проронил ни слова. Когда я уже лежала в кровати и он собирался уходить, я тихо окликнула его и прошептала одними губами: «Прости, если что-то сделала не так. Я хотела пошутить… Прости». На мгновение он остановился в дверях, удивлённо и в то же время снисходительно хмыкнул и что-то пробормотал себе под нос. «Спи, лисёнок», — бросил напоследок он, а затем вышел и не навещал ближайшие

три дня. Он пришёл ко мне вечером четвёртого; я задремала и не слышала, когда он вошёл, очнулась лишь тогда, когда почувствовала, как кто-то ласково погладил меня по голове. Он присел на краешек кровати, и в его руке что-то ярко блеснуло в свете камина. «Один из ключей от Рая, — серьёзно произнёс он, вглядываясь мне в глаза, — который Бог оставил нам на случай, если мы захотим вернуться, и то, что ты украла у меня несколько дней назад, — он победно усмехнулся, очевидно, увидев мои большие удивлённые глаза, а затем продолжил: — Знаешь, как я испугался, когда подумал, что ты захотела сбежать на Небеса? Очень. И страшно разозлился. В первую очередь, на тебя, конечно, а потом и на нас с Люци… За то, что за тобой не досмотрели. Прости», — он наклонился ко мне и осторожно поцеловал в лоб. «Отдыхай, лисёнок. Уж ты-то имеешь на это полное право…» — он уже поднялся, чтобы уходить, но я остановила его. «Почему?» — коротко спросила я. Бесовцев грустно улыбнулся и нежно погладил тыльную сторону моей ладони своей, грубой и шершавой. «Не ты поднимала бунт там, за облаками — не тебе и платить за его последствия. Спи, лисёнок». И он ушёл…

— Редкий случай, когда кто-то помнит, как всё начиналось… — подала голос Ева, облокачиваясь спиной на ствол дерева позади себя.

— Для нас это важно, поэтому и помним, — пожала плечами Аглая и расправила крылья. Ева тоже поднялась. — Ты тоже заходи в гости — будем рады, а не зайдешь — сами приведём, даже если не захочешь. Мы ведь упёртые, ты знаешь…

— Куда приходить-то? Есть адрес?

Аглая звонко рассмеялась, на что Ева тоже растерянно улыбнулась.

— Неважно, куда, ты, главное, захоти сердцем встретиться с кем-нибудь, а дальше оно само всё произойдёт. Ты только не бойся, ладно? А то ты такая пугливая в последнее время стала, что и пошутить нельзя.

— Не понимаю. Ты это к чему?

— Да взять даже меня. Если я сейчас превращусь в ворону, ты испугаешься?

Ева равнодушно посмотрела на Аглаю, пробежалась по ней оценивающим взглядом и пожала плечами.

— Да нет, я думаю. Это же сон, тут чего только не происходит.

— А если я скажу, отчего ты проснёшься, и это окажется правдой? — допытывалась Аглая, с хитрым прищуром оглядывая Еву с ног до головы.

— Вот это уже будет страшно, — с лица Евы медленно сползла улыбка, когда она подняла глаза вверх: на том месте, где секунду назад стояла Аглая, появился огромный валун, на котором сидела большая зеленоглазая ворона. Она довольно нахохлилась, почесала клювом между перьев и вдруг сказала:

— Тебя разбудит Амнезис.

Ворона громко каркнула, и вдруг в небо поднялась целая стая ворон: они кричали, хлопали крыльями, щёлкали клювами, дрались и врезались друг в друга, их становилось всё больше и больше; наконец, их стало так много, что они заслонили своими чёрными телами небо, не оставив на нём ни одного голубого клочка, его словно заволокла огромная грозовая туча. Ева случайно посмотрела себе под ноги и вдруг увидела, что не только небо перестало существовать, но и горы, и сад, и земля под ногами — всё вокруг заполонили вороны, надтреснуто пререкаясь между собой прямо над ухом, а Ева оказалась в самом сердце этого чёрного вороньего торнадо. Постепенно они начали сжиматься: они уже били своими крыльями Еву по лицу, царапали противными длинными когтями её обнажённые руки, клевали от нечего делать ступни. Одна особо большая ворона с ярко-зелёными глазами вдруг вырвалась из смертельной карусели своих собратьев, вцепилась когтями в рёбра девушки и принялась остервенело клевать там, где под хрупким каркасом грудной клетки ещё билось слабое сердце. Ева попыталась отогнать ворон, но всё было тщетно, потому что и на руках, и на ногах удобно расположились птицы, а по их отливающим зеленоватым гладким перьям уже текла её горячая свежая кровь. Когда стальной клюв добрался до самого главного, Ева тихо простонала от боли: сердце судорожно сжалось, чувствуя, как неумолимо к нему подбирается любопытная кровожадная птица и тянется своей когтистой лапой практически в самую душу.

— Энни!

Ева проснулась в холодном поту.

Прямо перед ней стоял Амнезис.

Глава 24. На круги своя

— Что сегодня за окном, Энни?

— Вьюга, Амнезис. Конец ноября.

Некоторое время Ева думала, что всё ещё спит. Перед ней стоял до боли в груди знакомый молодой мужчина лет тридцати и отстранённым взглядом неспешно скользил по её лицу. Его холодные ледяные глаза смотрели так печально и грустно, что сердце разрывалось каждый раз, когда сталкивалось с ними; едва заметная грубоватая щетина на бледном худом лице с острыми скулами резко контрастировала с покрасневшими от усталости и будто заплаканными глазами, которые выдавали всю усталость этого человека; некогда белая больничная пижама посерела, растянулась и обвисла на худом, почти сдавшемся теле, поднимая в душе любого случайного прохожего целую бурю эмоций, начиная обыкновенным сочувствием и заканчивая отрицанием возможности подобного существования. Ева видела его так отчётливо и ясно, что на мгновение поразилась собственной памяти, а затем другая, ужасающая мысль пронеслась в её голове, словно молния.

— Энни… — Амнезис пошевелился, опустив руки, до этого сложенные на груди крестом. — Ты плакала во сне. Тебя что-то напугало?

— Амнезис… — Ева крепко зажала себе рот рукой, стараясь заглушить рыдания, а мужчина осторожно присел на краешек кровати и ласково обнял, поглаживая девушку по волосам.

— Тише, Энни, тише… Ты и во сне плачешь, и наяву — разве так можно? Плачь уж где-нибудь в одном месте. Лучше во сне: там всё не по-настоящему.

— Амнезис… Ты мне не снишься?.. — Ева не всхлипывала, только чувствовала, как по щекам текут маленькие солёные капельки, отчего ещё крепче сжимала губы в попытке перестать плакать.