Пришла подруга
Шрифт:
Я, правда, чего-то боялась, но «сформулировать» – чего – не могла, а Агнесса сформулировала, что, мол, новые времена – новые песни, и что галерея – это мечта всей ее жизни, и вообще, кто не рискует – тот не пьет шампанское!
Итак, галерея «Агнесса» открылась, сама хозяйка в каких-то хитонах, в чалме на голове и браслетах на запястьях встречает гостей, надо сказать редких, да и те почти ничего не покупают, но она все равно на седьмом небе от счастья, тем более на еду им хватает. Правда, галерея ее не кормит, а кормит, точнее, не дает умереть с голоду сам меценат, подбрасывает кое-что.
Всеми документами-бумажками занимается «своя баба», а Агнесса только ставит свою подпись, ни во что особенно не вникая, – все равно ничего в этом не понимает. Через полгода благодетель ей говорит, что ей надо отвлечься и отдохнуть, и покупает ей турпутевку на Кипр на десять дней. Агнесса вне себя от счастья, «наконец-то я живу как белая женщина!»
Вернувшись, Агнесса обнаруживает, что галереи нет, все картины и всякие деревянные и гипсовые чурки куда-то подевались, а внутри галереи-галантереи полным ходом идет стройка. И хозяева этого
Обратно в сберкассу ее, слава богу, приняли, вошли в положение. Но не в обменный пункт, а пенсии старикам по домам разносить, и то хлеб. Самое интересное, что Агнесса не была особенно убита всем произошедшим. Обидно, правда, было то, что ее продавщица и уборщица знали об этой афере и не предупредили ее, наверное, потому, что получили какие-то деньги от своего благодетеля, а Агнесса, кроме нервотрепки, беготни по судам да лицезрения наглой рожи «своей бабы» – ничего. Но все это ее не сломало, как я боялась. Она же всегда умела формулировать. На этот раз так: «Как пришло – так и ушло». И это загадочное: «Если Бог хочет кого наказать – он выполняет все его желания».
Потом как-то так сложилось, что я долго Агнессу не видела, не слышала. А недавно звонок. «Я ложусь в клинику неврозов», – радостно сообщил мне знакомый голосок. «Боже, так я и знала, – запричитала я, – это бывает, сначала от шока ничего не понимаешь, а потом наваливается!» «Что наваливается? Ах, то, с галереей, нет, ты не поняла».И Агнесса меня просветила, что в эту клинику не так легко попасть, там подлечивает свои расшатавшиеся нервы элита – дипломаты, политики, бизнесмены. И одна ее подруга познакомилась там с дипломатом и теперь выходит за него замуж и уезжает в Лондон. А перед отъездом устроила Агнессе туда путевку. «Я набрала с собой английской литературы, где ж еще читать, как не там, и завтра ложусь. Хочешь – навести как-нибудь, увидишь, какая там публика!»
…Гляжу я окрест себя и думаю: почему мужики наши так быстро и часто ломаются? Особенно теперь, когда кроме дипломов и даже нужных знакомств много от них чего потребовалось. А женщины – нет. Как-то приспосабливаются, то за это берутся, то за то, а если и отчаиваются, то ненадолго, передохнут, посидят, отдышатся, и – вперед. Так и крутятся, пока жизнь окончательно хребет не перешибет. Да и со сломанным хребтом… А уж если совсем ничего в жизни веселого и интересного – то появляются и высланная мать-княжна, и английские романы для клиники неврозов, и… Кстати, муж Агнессы действительно не живет с ними десять лет. Ни в каком Афганистане он, разумеется, не был, и работал не Штирлицем, а обыкновенным таксистом, и жил на соседней улице. И алименты ей платил по исполнительному листу, как полагается. Мелочь какую-то, но все-таки. А как парню исполнилось восемнадцать – ни копейки не дает, даже не позвонит, как, мол, сынок, дела, ну не паразит? Такой вот Игорь-Иса. Лучше бы действительно в ислам перешел и пропал, все-таки интереснее. Ну не перешел – и плевать, можно и придумать. Чтобы жизнь интереснее если и не была, то казалась бы.
Свекрови
У меня было три свекрови. Три мужа – значит, три свекрови. Отношения у меня со свекровями были… ну, можно сказать, нормальные. То есть почти никакие. Я относилась к ним как к неизбежному довеску к мужу: если есть муж, то, соответственно, есть и свекровь. Тут ничего не поделаешь. Ко мне они, кажется, относились подобным же образом: есть сын, значит, появится и невестка. Нравится не нравится, приходится смириться и терпеть. В общем, мы друг друга терпели. Это было нетрудно, так как жили всегда отдельно от родителей. Правда, в семье первого мужа пришлось прожить год, пока строился наш кооператив. Моя первая свекровь была женщиной веселой, ничего не принимала близко к сердцу. Так мне, молодой дурочке, тогда казалось. С мужем своим жила душа в душу. Он ее обожал, смотрел на нее восторженными глазами: красивая, на щеках ямочки, всегда нарядная. Халатов дома она не носила, ну разве с утра – в ванную и обратно. Она ходила дома в голобеях, так она называла свои домашние платья. Покупала куски яркой легкой ткани, прорезала в середине дырку для головы, сострачивала по бокам, получалось нечто широкое, воздушное, нарядное. Я никогда не видела ее раздраженной, недовольной, растрепанной, без маникюра. При этом дома всегда порядок, эклеры она пекла потрясающие, стол могла накрыть просто из ничего. С продуктами было тяжело, но приходили гости – и ахали: она запекала в фольге картошку, подавала на большом блюде, а в другом блюде – тертую свеклу с черносливом. На столе горели свечи, мерцала серебром фольга, горела ярким красным пятном свекла. Свекровь садилась за пианино и пела всякие веселые песенки: «Матчиш прелестный танец, он всех волнует, кто веселиться хочет, матчиш танцует!» Все были в восторге. Мужчины говорили: «Милочка, ты – прелесть!» Она встряхивала пушистыми волосами и улыбалась своими ямочками. Муж ревновал. При этом ему, кажется, нравилось, что все от его жены без ума. Она кокетничала со всеми, а с мужем – особенно. Меня это раздражало. Мне было даже как-то неловко за нее. В ее возрасте, считала я, надо быть серьезнее. А возраст тогда у нее был сорок с хвостиком. Мне, двадцатилетней, она казалась, ну если не старой, то, конечно, пожилой. Работала она редактором в каком-то научном журнале. Приходя с работы, рассказывала всякие
Уже после того, как я давно развелась с ее сыном, от каких-то общих знакомых я узнала ее историю. Отец ее был расстрелян как враг народа, а его беременная жена сослана за Урал. Там она родила Милочку, которую забрали в детский дом для детей врагов народа. Что стало с матерью, Милочка так и не узнала. После детского дома Мила окончила курсы машинописи и стенографии. И то ли в Томске, то ли в Омске, где она работала стенографисткой на какой-то научной конференции, она встретилась с моим бывшем свекром. Собственно, свекром в чистом виде, то есть отцом моего будущего мужа, он не был, так как у Милочки к моменту знакомства был маленький сын, и, когда они поженились, муж усыновил мальчика. Кто был отцом ребенка – никому, кроме Милочки, не известно, да это и неважно. В общем, за четыре дня конференции они успели познакомиться, полюбить друг друга на всю жизнь и пожениться. Он привез ее в Москву, где у него сразу начались неприятности: не только готовую докторскую диссертацию не дали защитить, но и из старших сотрудников перевели в младшие. Не на той женился. Но скоро, слава богу, все изменилось, муж стал профессором, Милочка окончила полиграфический институт и работала в скучном журнале, где происходили всякие смешные истории. Или не происходили. Это тоже неважно. Просто Милочка умела радоваться жизни.
Потом мы с мужем переехали в новую квартиру, а через год он от меня ушел. Но это уже другая история, а я – о свекровях.
Вторую свекровь я помню всегда стоящей у плиты. Она все время что-то варила, жарила, запекала, фаршировала, солила, мариновала, закручивала. Она была большая мастерица по этой части. Ее кулебяки были произведениями искусства. Таких соленых опят, как у нее, я не ела больше нигде. Она запихивала в мои сумки банки, кульки, пакеты. Сумки становились неподъемными, я вынимала, она пихала снова, обижалась и плакала. Она переживала за сына, ей казалось, что он недоедает. «Я вчера заезжала к вам, привозила клюкву, тебя опять не было дома, а мой сын мыл посуду. Нельзя унижать мужчину, посуда – не мужское дело», – выговаривала она мне. Мой муж капризничал: то ему подавай киселя, как у мамы, то котлет, как у мамы. По воскресеньям мы ездили к его родителям обедать. Пропустить обед – самое большое оскорбление для свекрови. Никакие причины и отговорки, никакие природные катаклизмы не могли отменить семейный обед. Мы садились за заставленный яствами стол, и свекровь торжественно выплывала из кухни с горячей кулебякой и в засаленном на животе халате. Я сшила и подарила ей голобею, но она ее не надевала. «Почему вы не носите голобею? – спрашивала я, – это так нарядно». «А для кого мне дома-то наряжаться? – В ее тоне звучал как бы упрек мне, – я что, артистка, что ли?» Ее муж, полковник в отставке, во всем с ней соглашался. «Тебе повезло со свекровью, – говорил он мне, – ты ее слушай, она тебя плохому не научит».
Третья свекровь приходила ко мне в роддом. «Тебе нужны витамины», – говорила она. Торжественно вынимала из ридикюля пучок укропа, разрывала его пополам и королевским жестом выбрасывала вперед обе руки, в каждой – полпучка укропа. «Бери любой!»
Моя третья свекровь была режиссером. Сначала она, правда, была актрисой, но с актерской карьерой что-то не заладилось, и она переквалифицировалась в режиссеры. Ни в том ни в другом качестве я ее не застала, мне она досталась на заслуженном отдыхе. Всклокоченная голова, оторванная подпушка и громадная, величиной с блюдце, эмалевая брошь на груди. Актрисой она служила не где-нибудь, между прочим, а в Вахтанговском театре, о чем свидетельствовали фотографии, развешенные там и сям по стенам. Вот она в сцене из «Принцессы Турандот». На переднем плане Турандот – Цицилия Мансурова, а где-то в массовке, в смутной дымке, видна всклокоченная голова моей молодой свекрови. Вот фотография труппы, в центре Рубен Симонов, вокруг куча людей, свекрови не разобрать, но, должно быть, где-то присутствует, иначе – с чего бы на стене висела. О ее режиссерской деятельности никаких вещественных доказательств не представлено. Хотя нет, хранилась программка какого-то провинциального театра, где указано: режиссер спектакля – и фамилия свекрови. С мужем она давно развелась и жила только искусством. Быт презирала… Дома варила кастрюлю рисовой каши на неделю, отколупывала кусочки слипшейся каши и жарила на подсолнечном масле. «Чудная каша, хочешь?» – угощала она.Со своим сыном, моим мужем, она говорила почему-то высоким штилем. «Сын, – говорила она дрожащим контральто, – сын, я вижу, ты пребываешь в угнетенном состоянии духа. Сердце матери нельзя обмануть! Откройся! Что мучит тебя?!» По-моему, она была плохой актрисой. Еще она любила падать в обмороки. Ну, к примеру, начинает требовать, чтобы сын, ни с того ни с сего, повез ее в лес. Ну, он, конечно, отнекивается, некогда, мол, и так далее. И она тут же – в обморок! Поскольку она режиссер, то сначала выстраивала мизансцену: разложит поудобнее подушки на диване, закатит глаза и – бух! Сын несется со всех ног: мамочка, не умирай, отвезу тебя в лес, в горы, на речку, на Луну, только не умирай! По-моему, режиссером она была не лучше, чем актрисой, но мужчины так доверчивы… Я, кстати, тоже пару раз повторяла ее номер с обмороком. Действовало. Главное, не злоупотреблять этим методом, а то догадается.
Несмотря на вечно оторванную подпушку и слипшуюся кашу, свекровь неожиданно в семьдесят лет вышла замуж. Муж был скульптор. Ваял вождей. Поясные скульптуры, бюсты значит. В свое время это было прибыльным делом. Счастье молодых длилось недолго, через год муж умер. Но оставил громадную дачу. Поскольку бюстов к этому времени он наваял кучу, вся дача была ими завалена до потолка. Но никто их не покупал, пришли другие времена, и появились другие герои для новых бюстов. Пришлось свалить эти произведения искусства в большую яму на участке и засыпать землей. Получилась такая большая братская могила. Ваятель к этому времени был уже покойником, поэтому кощунства над своим творчеством он уже не видел. Это утешало.