Пристанище пилигримов
Шрифт:
Повисла неприятная пауза. Я долго не мог отвести взгляд от этих умных прищуренных глаз, красиво обведённых карандашом, и от этого строгого надменного лица, словно вырубленного из камня и покрытого тонкой паутинкой трещин.
Я пытался проникнуть в матрицу её души, но вход туда был закрыт для всех, хотя внешне она выглядела довольно общительной, радушной, отзывчивой, обходительной, и даже могла кому-то показаться слишком мягкой и покладистой, что являлось на самом деле поверхностным суждением, потому что мягкой она была только снаружи, а внутри у неё был титановый стержень.
Я
Любовь – это максимальное сочетание критериев. Исходя из этого, можно сделать вывод, что по-настоящему – без эротических иллюзий – я любил только маму. Одухотворённая красота, мудрость, железная воля, неповторимое обаяние, несгибаемый дух и настоящая христианская добродетель, – ни одна из мох многочисленных женщин не обладала такой комплектацией.
Кстати, я никогда не чувствовал ответного обожания: она была чуточку холодна, как все уникальные женщины, и относилась ко мне с некоторой долей иронии и остракизма. Она могла щёлкнуть меня по носу и сказать: «Перестань выпендриваться!» – и я покорно замолкал, потому что чувствовал себя пигмеем по сравнению с родителями. Я так и не смог до них дотянуться, оставшись навсегда недалёким избалованным инфантом.
В их понимании не было мелочей, и любовь у них была великая: когда встречаются два таких человека, по-другому быть не может. Они пронесли свои чувства через всю жизнь и умудрились их не растерять, а только приумножили и дополнили их настоящей преданностью. У мамы Юрочка был единственным мужчиной за всю жизнь, а папа никогда не изменял маме – ни разу. На моё удивлённое «Почему?» он ответил просто: «Не хотел». В наше время подобные отношения – антропологическая редкость, а следующим поколениям такие высоты духа будут абсолютно неведомы.
Я знаю, что они были фантастически счастливы… до определённого момента.
Жизнь – это чудовищная скупердяйка и жутко меркантильная тварь, которой за всё приходится платить. Если она что-то даёт, то забирает потом с процентами. Сперва она попросила у мамы щитовидную железу – отдали. Через какое-то время она попросила яичники – отдали скрепя сердце.
Потом у мамы начал прирастать размер обуви и появились какие-то неприятные чёрточки в лице, а через несколько лет я перестану её узнавать. У неё надломится голос, начнут выпадать волосы, её примут в свои объятия обшарпанные больницы и равнодушные люди в белых халатах, и до меня вдруг дойдёт, что болезни даются человеку в качестве оплаты эпикурейских радостей.
«Всё, что приносит наслаждение, исцеляется страданием», – сказал старец Иосиф Исихаст. После такого ультиматума не хочется жить, – по крайней мере, полной жизнью. Существовать нужно тихо и скромно, как сверчок под половицей.
«Религия – это удел аскетов и фанатиков, а мне с ними не по пути. Я не могу больше жрать это идеологическое дерьмо о светлом будущем: мне хватило комсомола. Я хочу жить только здесь и сейчас», – подумал я, отправляясь
.7.
Отъезд наметили на 4 июня 2000 года (это было воскресение), а потом начались дикие сборы, напоминающие подготовку к кругосветному плаванию. Ленка увозила на юг семь человек из шоу-балета – самых лучших, самых отборных «лошадок».
– Я не оставлю костюмы этой профурсетке! – сгоряча рубанула она. – Пускай Галька умоется крокодильими слезами! Я заработала эти тряпки кровью и потом!
– Откуда вдруг появилась такая неприязнь? – спросил я с усмешкой. – Ведь ты ещё недавно была от неё в восторге?
– Неприязнь – дело наживное, – ответила она, а я сразу же понял, о чём идёт речь. – Ты лучше посоветуй, как отжать у «Малахита» костюмы… Хотя бы девять комплектов. Шагалова их просто так не отдаст, а если за деньги, то она такую сумму выкатит, что нам за всю жизнь не расплатиться.
Будучи закоренелым преступником, я предложил без единой морщинки на лице:
– Давай украдём.
– Как?! – воскликнула Мансурова. – Через вахту не получиться! Ты представляешь, протащить через охрану такую кучу барахла? Они даже наши сумочки проверяют.
– А зачем через вахту? Можно выкинуть из окна вашей гримёрки… Одни бросают – другие собирают и в машину грузят… И провернуть это нужно ночью, чтобы не было свидетелей. Что там на вашей стороне? Какие-то гаражи, хозяйственные постройки… Есть только одна проблема: на другом конце здания – служебный вход.
– Там гоблины по ночам курят, – заметила она с легкой хрипотцой. – Ты прикинь, какой поднимется кипиш, если нас накроют.
Глядя на неё, я невольно улыбнулся… Она была гениальной актрисой и могла сыграть любую роль, а в тот момент она органично вплетала в эту ситуацию маргинальный образ воровки: закуривая очередную сигарету, она шкодно прищурила один глаз, а второй лихорадочно бегал в разные стороны, и плечики были приподняты, словно она уже «на фоксе», и тонкий мизинчик манерно оттопырен, и голосок был такой, как будто она всю жизнь пила ядрёный самогон и крепкий чифирь.
– Вот будет хохма, когда шмотки полетят из окна, – сказала она и начала тихонько похрюкивать, изображая «камерный» смех.
– Эта проблема решается просто, – успокоил я. – Когда охранники покурят, я махну рукой, и вы начнёте швырять барахло. На следующий перекур они выйдут минут через двадцать, а за это время мы уже управимся. Я буду на шухере. Серёга Медведев и Андрюха Варнава будут собирать внизу. Валера будет грузить в машину. Значит так, третьего июня выступаем в последний раз. Четвёртого – вылет. И не дай бог, если кто-то проболтается Шагаловой…
–Ты уже заикалась насчёт увольнения или костюмов? – спросил я, испытующе глядя ей прямо в глаза.
– Ты меня за кого принимаешь?
– Ну тогда сверим часы, – в шутку предложил я.
Отъезд шоу-балета проходил в полной секретности. Квартирка на улице Испанских рабочих напоминала штаб какой-нибудь террористической организации: окна были плотно зашторены, дверь открывали по условленному сигналу, на телефонные звонки никто не отвечал.
Лена даже не расстроилась по поводу моего внезапного решения остаться в Тагиле. Я объяснил это тем, что на работе мне нужно закончить серьёзный проект, который находился на стадии внедрения.