Пристанище пилигримов
Шрифт:
– Поклянись! – кричит она, и я вздрагиваю всем телом.
– Гадом буду, Ленчик! Можешь даже не сомневаться! – Бью себя кулаком в грудь, рву тельняшку, делаю жутко убедительное лицо.
– Девушка, заходите! – врезается в моё ухо неприятный женский фальцет, и я опять вздрагиваю; мои нервы на пределе, и я хочу только одного, чтобы это всё побыстрее закончилось.
– Вас только и ждём! – пищит девушка в синей униформе.
Лена смотрит на неё напуганным остекленевшим взором.
– Я не-не-не хочу никуда улетать, – произносит она, немного заикаясь, и вновь прижимается ко мне.
– Вы с ума сошли?! – напирает на неё служащая аэропорта. –
Я обнимаю Ленку, да так что хрустит её позвоночник. Она задыхается в моих объятиях и хрипит сдавленным голосом:
– Береги себя. Не пей много. Не шатайся по ночам. А девушке в белом лифчике передай, чтоб держалась от тебя подальше. В следующий раз уже не отделается легким испугом.
Она вырывается, грубо оттолкнув меня; бежит к перронному автобусу и запрыгивает на подножку…
Я поднимаюсь в зал ожидания.
– Сто граммов «Финляндии» в гранённый стакан, – повторяю я свой обычный заказ.
– Может, хотите что-то откушать? – спрашивает вертлявый «халдей», изображая на лице фальшивое участие и даже некоторое сочувствие. – У нас имеются блинчики в ассортименте, прекрасный гуляш, жаренная курица…
– Прекрасный гуляш? – спрашиваю я в полном недоумении, пристально вглядываясь в его невыразительные черты. – Что-то я не могу представить, как выглядит гуляш в этой забегаловке… Поэтому налей-ка мне водочки, любезный. Вот её, родимую, я и откушаю.
– Всенепременно! – восклицает наглый «халдей» с явной издёвкой.
Он наливает из бутылки, покрытой инеем, а я мысленно представляю, как ломит его тонкие пальчики и холод пробирает до самых костей.
«Как мы это пьём, ведь это горит? Это же настоящий яд», – размышляю я, макая губы в горькую обжигающую субстанцию, но трезветь ни в коем случае нельзя, а иначе выплывает множество неразрешимых проблем и тогда хочется положить голову на плаху. Мысли осаждают невыносимые, но даже не это самое страшное, а самое страшное заключается в том, что ты становишься самим собой, то есть возвращаешься в диапазон своей жалкой, ничтожной личности. Когда ты пьёшь, у тебя появляется возможность перевоплощения.
И вот я опять стою перед взлётной полосой, от которой меня отделяет мутноватое стекло, и вкушаю распахнутый до самого горизонта простор – картину настолько величественную, что огромные крылатые машины кажутся игрушечными самолётиками. Очень много воздуха, голубого неба и тишины.
А потом я увидел, как их высаживают возле самолёта, увидел, как они поднимаются по трапу, и в толпе мелькнула её светлая головка. Потом отъехал трап, и время остановилось…
На внутренней поверхности век побежала какая-то бледная анимация…
Я вздрогнул и открыл глаза – самолёт плавно выруливал на взлётную полосу. Бежать, бежать, бежать со всех ног, а иначе сердце взорвётся от этой тишины. Бежать!
Я выскочил на привокзальную площадь… Она показалась мне удивительно пустой: не было людей, не было машин, и только чёрный пакет, подхваченный ветром, кружился над пыльным тротуаром как в замедленном кино.
Когда сверкающий в лучах солнца ТУ-154 появился в небе, я скинул с себя ярко-красную ветровку и начал крутить её над головой. Я орал во всю глотку: «Ленка-а-а-а!!! Я обязательно приеду!!! Слышишь?!! Обязательно!!!»
Лайнер пролетал очень низко, поэтому я был совершенно уверен, что она меня видит, и она действительно меня увидела: маленький человечек размахивал красной тряпкой посреди выпуклой земли, апокалиптически голой и обезлюдевшей. Она тронула пальцем стекло иллюминатора, словно хотела прикоснуться
А потом был автобус 640А. Сквозь пыльную занавеску просвечивало солнце. Я громко чихнул и начал проваливаться в глубокое забытье, нашёптывая под нос: «Леночка… милая… родная моя… я обязательно приеду… я обязательно приеду… верь мне… верь… верь… пожалуйста».
.8.
Оглядываясь назад, я понимаю, что улетать надо было вместе, если я хотел вырваться из липких, удушающих объятий этого города. Надо было натуральным образом бежать, как бегут люди от войны и стихийных бедствий, – всё бросить, собрать небольшую сумку и запрыгнуть в самолёт, но вместо этого я задержался в Тагиле на два роковых месяца – июль и август. За это время многое изменилось и многое произошло.
Летом 2000 года я пытался забыть Татьяну. Я даже вырвал из записной книжки листок с её номером телефона под псевдонимом «Татарин», но его цифры буквально врезались в мою память, как и всё что было между нами. С самого утра я начинал убеждать себя в том, что она не имеет для меня никакого значения, хотя нередко вспоминал наши прогулки по весенним улицам, вспоминал апрельскую капель, падающие с крыш ледяные глыбы и эти волшебные ночи, в которых не было места для скуки и сна.
Я вспоминал, как под утро светилось узорчатое окно на кухне и как пробивались первые всполохи рассвета, наполняя обледеневшие стёкла янтарным сиянием, вспоминал этот тревожный взгляд и воспалённые от сигаретного дыма глаза, её загадочную улыбку и неповторимый тембр голоса.
Она никогда не болтала впустую, как это делают многие девушки. Она высказывалась редко, но её замечания всегда были предельно точными и краткими, к тому же она не любила моего краснобайства и пресекала его время от времени: «Ты говоришь слишком много, а это признак неуверенности в себе. Много говорят люди, которые не способны на поступок. Ты поэтому придаёшь такое значение словам, чтобы можно было ими ограничиваться. С помощью слов ты рисуешь свой образ, но ты же не литературный герой, твою мать!» Она любила крепкое словцо и могла так загнуть, что у меня уши заворачивались в трубочку. Однажды я ответил ей с лёгкой иронией: «Ты знаешь, золотце, я по натуре разрушитель, поэтому упаси тебя Господи оказаться рядом, когда я перейду от слов к делу».
«А ещё скука порождает многословие, – кидала она мне вдогонку. – А тебе, Мансуров, последнее время совершенно нечем заняться. Ты не видишь продолжения своей жизни, а это означает только одно… что его не будет». До определённого момента её уколы меня абсолютно не трогали, а только лишь умиляли, как умиляет откровенность ребёнка или дурачка, но очень скоро она взломает мою защиту, благодаря которой я удерживался долгое время в состоянии неустойчивого равновесия.
В июне моя жизнь постепенно заполнилась одинокими вечерами… В такие моменты на столе не было ничего, кроме бутылки и гранёного стакана, в такие моменты я гасил свет и открывал окно, в тёмном проёме которого я видел мерцающий зигзаг Млечного Пути, рассыпанный в глубинах космоса мириадами карат. От дуновения ветерка с кончика сигареты срывался пепел и тонкая витиеватая струйка уносилась в распахнутое окно. Курить не хотелось. Водка не ложилась на душу. Четырёхступенчатые ямбы, написанные обломком карандаша, резали ухо и казались невероятно банальными. На шлаковом отвале вспыхивало огненное зарево, будто приоткрыли печную заслонку в тёмно-фиолетовом небе, а потом были слышны глухие удары передвижного копра.