Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
Но, споря про себя с Сыромолотовым, она очень отчетливо представляла его себе, до того выпукло ярко, как будто он и в самом деле сидел рядом с нею и говорил. Она виделась с ним в Симферополе всего три раза, но должна была признаться себе самой, что он был теперь для нее совсем не безразличен как человек, что он как-то, сам того не желая, конечно, вошел в нее; и вот она его часто представляет, как только можно представить при полной силе воображения, и не без успеха пытается говорить про себя его словами.
Картина же, начатая им, — так как Надя
Само собою выходило как-то так, будто у нее, еще очень юной филологички, есть некое общее дело с маститым художником, который хоть и укрылся в провинциальную даль, но все же не мог не быть виден всем, кому хотелось бы его видеть. И это поднимало ее в собственных глазах, она гордилась этим. Она думала о себе рядом с художником часто, и Нюра не могла этого не заметить, не проникнуть в тайники сестры.
Что же касалось Путиловского завода, то странную для себя новость услышала днем Надя от корректорши, Анны Даниловны Горбунковой, соседки, у которой оказалось какое-то жеваное и недожеванное лицо — желтое с просинью, тускло мерцали бесцветные глаза, а черные зубы зажимали мундштук папироски. «Быть корректором и не курить невозможно, все равно как резать трупы в анатомическом театре и не курить тоже нельзя», — объясняла она эту свою привычку Наде.
— Вот мы сейчас воюем с немцами чем? Пушками с Путиловского завода, а не угодно ли вам, ведь совсем было продали этот завод перед войною немцам, — сказала она выразительно.
— Как так немцам?! — приняла было это за шутку Надя.
— Очень просто, как продают такие предприятия: немцы совсем уже сладились с Путиловым купить акции завода на тридцать, кажется, миллионов, вот, значит, и был бы наш завод в немецких руках.
— Все-таки, выходит, не состоялась продажа?
— Нашим мерзавцам и горя было мало, да французы подняли крик и у немчиков выдрали акции из рук.
— Что вы говорите! А как же наше правительство? Ведь оно должно было знать?
— Разумеется, знало… Да ведь у нас какое правительство?
— Позвольте, Анна Даниловна, а вы откуда же это знаете насчет продажи завода? — вспомнила вдруг Надя, что Дедова ей ничего такого не говорила.
— Вот тебе раз, откуда знаю, — криво усмехнулась Горбункова. — Должна же я свою паршивую газету читать, раз я из нее вычесываю ошибки-опечатки!
— Постойте-ка, почему же она паршивая? Какая же это именно газета? — спросила Надя, чувствуя неловкость, что не догадалась раньше спросить об этом у Ядвиги Петровны.
— Вот тебе на, «какая»!.. «Русское знамя», самая черносотенная, — даже с некоторым ухарством сказала Горбункова, потом затянулась, зажав ноздри крупного носа, и обволоклась дымом.
— «Русское знамя»! — почти испугалась Надя.
— Что? Скверно?.. Порекомендуйте меня в «Речь» — перейду в «Речь», — спокойно отозвалась на ее брезгливость корректорша. — Впрочем, теперь в нашей газете самая
— За немцев! Что вы! Неужели?.. А как же ему позволяют?
— Да ведь за наших немцев! За тех, разумеется, какие в России у нас. А не один ли черт в конце-то концов. Всякий понимает, что все они в одну дудку дуют. Вот и продудели бы Путиловский завод, если бы не французы!..
— Постойте, как же так? — выкрикнула Надя. — Ведь это газета «Союза русского народа»!
— А между тем ведет себя совсем рыцарски: не желает знать разницы между русским народом и немецким, милые, дескать, бранятся, только тешатся!.. Ну, война и война, а зачем же отношения портить? Ведь у нас с немцами старинное соседство!
И недожеванное лицо Анны Даниловны приобрело на момент выразительность, чтобы потом утонуть в клубах очень почему-то густого табачного дыма.
В этот же день вечером, когда сестры были дома, к ним таинственно вошла Варя, поднесла к своему носу, похожему на утиный, уголок розового ситцевого фартука, с возможной для нее вальковатой поспешностью утерлась и сказала потихоньку:
— Какая-то к нам дамочка высокая заявилась, Николай Васильича спрашивает, а я ей сказала: «У нас такого духу-звания нету, а есть Андрей Андреич, бухгалтер…» А она свое: «Не может быть, здесь он жил, а куда же в таком случае делся?» И стоит, не уходит, и вещишки при ней… А хозяйка куда-то ушедши, и никого, окромя вас, дома нету…
— Так Николай Васильевич — это же брат наш! — вскинулась Нюра.
— Бра-ат?.. Ну, вот она, с вещишками своими к нему, значит…
И у сорокалетней Вари стало просветленно-понимающим все широкое, скуластое, плоское лицо, а Надя выскочила в коридорчик и оттуда донесся до Нюры ее радостный крик:
— Ксения! Ксюша!..
В этом крике было так много ей понятного и дорогого, что она мимо Вари бросилась тоже в коридор.
И когда Варя убедилась, что она ошиблась, что это не случайная какая-то жена, а проще сказать любовница, явилась с «вещишками» на жительство к брату барышень, а их старшая сестра, притом вырвавшаяся из рук немцев, она поднесла другой уголок своего розового фартука теперь уже к глазам и тихо вышла из комнаты.
Ксения же поразила сестер своим новым видом: такою они ее не представляли.
Высокая, с заострившимся, худым, усталым лицом, с бессильно опущенными тонкими руками, слегка сутуловатая, в шляпке, какой они на ней не видели раньше, может быть купленной там, за границей, широкополой, но как будто измятой и даже грязной, в платье, тоже каком-то несколько странном, или просто заношенном и тоже грязном, она обвела комнату сухими, с больным блеском, воспаленными, красновекими глазами и спросила глухо и натуженно:
— А где же Коля?
— Ведь Коля — прапорщик, он взят в армию, — ответила Надя и тут же, стараясь остаться радостной, добавила: — Садись же, чай сейчас пить будем!