Притяжение Андроникова

Шелухина Е. Н.

Чуть отступя от начала (уже перечислены многие имена архитекторов, рассказано, как при Петре Великом началась и пошла через болота Невская перспектива, уже оператор с нескольких точек показал ширину улицы и уходящую в бесконечность ее длину), и вот тут, отступя от начала, голос Андроникова за кадром произносит: «Самое старое здание на Невском – дворец богачей графов Строгановых…» Собственно, здесь – начало рассказа. Андроников знает, что интонацией можно создать как бы несколько «начал» – начать, слегка увлечь; потом дать понять, что главное еще не тронуто; потом как бы по кругу подойти к этому главному с другой стороны – и опять не дотронуться до него. И наконец, на глазах у слушающих как бы выбрать лучшую, самую интересную дорогу к этому главному

и тогда уже начать по-настоящему. Все эти маленькие секреты мастерства видны, если именно с точки зрения мастерства внимательно разглядывать фильм о Невском проспекте. Голос Андроникова притягивает к знакомым домам, именам, фактам. Он организует их в свой сюжет и заставляет смотреть и слушать так, как вы этого еще, кажется, не делали. Действительно, дивились ли вы тому, что приземистое здание дворца Строгановых будто легко отделяется от мостовой (от набережной, если смотреть с другого берега Мойки) и устремляется вверх, хотя в то же время стоит на земле устойчиво и крепко; а множество деталей – колонны, лепные львиные морды, кованые решеточки и т. п. – вблизи поражают своим количеством, почти перенасыщенностью, но стоит перейти на другую сторону улицы – и все это словно тает в воздухе, растворяется, сливаясь в некое невесомое, волшебной рукой сотворенное целое. Волшебника звали Бартоломео Растрелли, но, как рассказывает Андроников, мальчиком этот человек приехал в Россию и на русский лад был окрещен Варфоломеем Варфоломеевичем. «В Петербурге прожил всю жизнь, в Петербурге и умер».

В двух-трех фразах, но про архитектора сказано то, что врезается в нашу память, и на том месте, где раньше было полузнакомое имя – Растрелли, теперь будет храниться нечто, душевно и эмоционально осмысленное. Если проанализировать восприятие, этот процесс осмысления занял считаные минуты, даже секунды. Но он состоялся – где-то по дороге, по которой нас ведет рассказчик, ведет, не слишком задерживаясь, потому что рассказать предстоит о многом. Фильм начинается с закадрового голоса Андроникова, и сам он не показывается в кадре, пока не произносит фразу о самом старом здании на Невском. Тут резко прервано одно течение рассказа и как бы начато другое. Потом, по ходу фильма будет возможность еще и еще раз оценить виртуозное и разнообразное владение этим приемом вольного переключения – с одного сюжета на другой, с общей темы на подробность и обратно – к общему. Андроников знает, когда может возникнуть перегрузка информацией, – он тут же дает зрителю мгновение «пустоты», отдыха. Имена, факты, имена, факты, имена… Стоп. Необходима передышка. И возникает «самое старое здание». <…>

Параллельно словам Андроникова у слушающих возникает мощный ассоциативный ряд. Разумеется, его продолжительность зависит от личности слушающего, от меры его подготовленности, от характера и еще от многих вещей. Но можно поручиться: вряд ли кто-то слышит буквально только то, что говорит Андроников. Это исключено элементарной способностью человека сопоставлять и помнить. Любой человек бессознательно и ежеминутно сопоставляет явления, которым (опять же вольно и невольно) оказывается свидетелем. Сопоставляет и делает выводы, мобилизует свой прежний опыт, пересматривает его и накапливает новый.

По существу, на эти простейшие способности человека (которые искусство или развивает, или иногда, увы, заглушает) опирается Андроников. Он не насилует чужое чувство и чужую память – он их пробуждает. Степень волнения и количество ассоциаций уже личное дело каждого телезрителя.

«Это постоянная память о Невском…». Может быть, я ошибаюсь, но еле уловимая печальная (и тем пронзительная, хотя и негромкая) нота слышится в этих словах писателя-ленинградца, волею судьбы ставшего москвичом. Так сложилась судьба у многих, не только у Андроникова. Жизнь была надвое переломлена войной. Такова судьба поколения с особо устроенной памятью, особым опытом и знанием.

Рассказчик почти ничего не говорит о такого рода вещах, но про них нельзя не думать. После

войны многие писатели-ленинградцы осели в Москве: К. Федин, В. Каверин, Н. Заболоцкий, В. Шкловский, И. Андроников – список длинный. Ленинград, в котором они выросли, стал городом, куда они теперь стали приезжать. Он остался городом их детства, их счастливой, бурной литературной молодости. А эта молодость и все, что ею в нашей культуре было создано, превратилось в легенду. Не легенду-сказку, но легенду-быль, поддающуюся и нуждающуюся в воскрешении. У людей, чья юность в искусстве связана с этим городом, память о нем особая, острая и ревностная, глубоко интимная. Время и расстояние не ослабляют чувство, но по-своему усиливают его и окрашивают.

И потому – «постоянная память о Невском». И еще – потому, что лет десять назад Ираклий Андроников с киногруппой исходил бы сам любимый город вдоль и поперек, при солнце и белыми ночами; по залам Публичной библиотеки он бы нас провел, и, конечно, показал бы место, где сам когда-то работал, и взял бы с полки книги – тем жестом, каким он умеет брать в руки дорогую вещь, так, что нам передается не только отношение к ней, но и смысл ценности… А сейчас он на расстоянии руководит съемками, а съемочная группа поставляет ему из Ленинграда материал. Он его изучает, отбирает, комментирует. Значит – память о Невском. В этом своя печаль, но и своя мудрость тоже.

О сложных чувствах, которые сопровождают такого рода рассказ, можно только догадываться, ибо автор предельно сдержан. И в этой сдержанности Андроников неожиданно предстает именно ленинградцем. Трудно словами определить неуловимую особенность, присущую ленинградцам старшего поколения, корнями своими связанным с той знаменитой петербургской интеллигенцией, представление о которой сегодня тоже уже стало легендой. Среди этих ленинградцев не приходилось видеть людей «нараспашку». Какой-то иной стиль поведения диктовался, кажется, самим городом. Чопорным этот стиль не назовешь, строгим его назвать можно. В нем особая, петербургская воспитанность и особая культура – манер, способа мыслить, общения, отношения к слову.

Речь Андроникова всегда казалась московской. Но в фильмах о Невском в отношении к слову явны приметы именно ленинградского стиля и, можно сказать, ленинградской школы. Город славен этими традициями, тут у Андроникова прямые учителя, которых он в фильме не забывает назвать, – Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов; Андроников не погружается в сферу филологии; он в простом рассказе демонстрирует ощущение слова – почти материальное, осязаемое. А в простоте словосочетаний, в ясности строения фразы, в свободе от словесного мусора – замечательная независимость истинно русской речи, свободной и богатой.

Лишь дважды и очень коротко Андроников рассказывает о своей личной связи с городом. Но оба момента – ударны. «Я помню Невский проспект с тех пор, как помню себя. Я родился на Знаменской улице, которая начинается у Невского проспекта. Я учился читать по вывескам Невского. Знаменскую улицу наименовали потом улицей Восстания, а площадь перед вокзалом назвали площадью Восстания…» В это время на экране крупным планом мы видим не площадь и не улицу, а лицо Андроникова – и словно впервые замечаем его возраст. Точнее, не замечаем, но мгновенно осознаем, как бы протягиваем мерку назад – к временам, когда еще не переименовывали улиц. А рассказчик, не останавливаясь, ведет мысль дальше – от площади Восстания к февральским дням 1917 года и событиям, разыгравшимся на этой самой площади.

Мальчику тогда было всего девять лет, но он многое запомнил. «Чего не видел сам, то рассказывали старшие», это снилось, и «все живо – в памяти и в душе». Человек не преувеличивает того, что помнит сам, он точно фиксирует в памяти «свое» и то, что влилось со стороны и стало «своим». Возникает естественная сопричастность человека с историей. Я не помню, произнес ли Андроников это слово – «сопричастность», мог и не произнести, но само это высокое понятие на экране живет и с экрана в наше сознание входит.