Приволье
Шрифт:
Что сказать? Не знаю, может быть, и вернусь. Все может быть. Ведь даже на таких быстрых крыльях, и то как же, оказывается, трудно мне оторваться от Привольного, видно, осталось там, на приволье, что-то мое, от меня неотделимое, наверное, крохотный кусочек самого моего сердца…
Не зря же в моей голове постоянно слышится голос Андрея Сероштана: «Рискни, прояви смелость, жизнь наших овцеводов того заслуживает…» А что? И рискну, и напишу. Вот встречу Марту, покаюсь перед нею в своих мужских грехах, чтоб не было совестно смотреть ей в глаза, повидаю сына Ивана — и сразу же за работу. И ничего наперед не стану загадывать. Без выдумки или с выдумкой? Напишу так, как на душу ляжет. Нужно — выдумаю, не нужно — так зачем же выдумывать, пусть выстраивается на бумаге все живое,
Под самолетом все так же стадами гуляли кучевые облака, без пастухов и без присмотра, одни — маленькие, похожие на только что раскрывшиеся коробочки хлопка, другие — большие, напоминавшие собой белые, сверкающие на солнце острова. Плыли они спокойно, величественно, и откуда припожаловали сюда и куда держали путь? Никто не знал. Смотришь на них сверху — это огромные купола, пронизанные лучами, парашютный шелк, да и только! Им не было никакого дела ни до меня с моими раздумьями, ни до летевшего над ними самолета, ни до того, какое там, внизу, протекало время и какая там, под ними, на земле, складывалась между людьми жизнь.
Книга вторая
ЗАПАХ ПОЛЫНИ
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной…
Часть первая
1
После того как была напечатана первая книга романа «Приволье», читатели в своих письмах просили ответить, во-первых, был ли я знаком с Михаилом Чазовым и, во-вторых, как попала ко мне его рукопись.
К сожалению, с Михаилом Чазовым я не был знаком. Четыре его толстые тетради с потертыми, бывшими в деле корешками, с выцветшими, помятыми, видавшими виды зелеными обложками принесла его жена Марта Николаевна. Вытирая платочком слезы и глядя на меня большими мокрыми глазами, она рассказала о своем муже примерно то, что читателям уже известно из первой книги «Приволья». От нее я узнал, что Михаил Чазов был знаком с известным романистом Никифором Петровичем Д. и что она носила тетради к этому писателю, не зная, что он недавно умер. Вдова покойного посоветовала обратиться ко мне, дала мой телефон и адрес. Марта Николаевна показала фотографию Михаила Чазова. На меня смотрело открытое юношеское лицо с задумчивыми глазами, с вихрастым, как у деревенского парубка, чубом.
— К несчастью, Миши уже нет в живых, — сдерживая слезы, сказала она. — Он погиб…
— Как? — вырвалось у меня. — При каких обстоятельствах?
— Говорить об этом мне очень больно. В тетради лежит письмо Олега, того шофера, с которым Миша ездил в последние дни. В письме все сказано… Вас же я прошу посмотреть Мишины записи.
Я взял тетради и сказал убитой горем женщине, что обязательно их прочитаю. Читались они трудно, потому что страницы были исписаны с обеих сторон мелким, торопливым почерком. Встречались записи совсем неразборчивые, сделанные, очевидно, в дороге, может быть, в автомашине, самолете, а возможно, и на арбе. Те же страницы, которые можно было прочитать, показались мне интересными, заслуживающими внимания, они представляли собой как бы заготовки какой-то большой, задуманной Михаилом Чазовым работы. Меня порадовало, что в тетрадях были запечатлены живые, непосредственные наблюдения над жизнью людей и над степной природой. Из всего записанного в тетрадях я отобрал лишь немногое, на мой взгляд, наиболее важное и значительное. Одни записи исправил, другие переделал, третьи отредактировал, четвертые переписал заново и все их расположил по своему усмотрению. Когда первую половину рукописи я показал Марте Николаевне, то она
С. Б.
2
В аэропорту Внуково моросил тот колючий, вперемешку со снежинками, дождик, какой бывает в Подмосковье только в ноябре, и особенно в те дни, когда и осень еще не ушла, и зима еще не пришла. Сквозь эту холодную дождевую сетку я издали увидел Марту. Она стояла у входа и держала на руках завернутого в одеяло ребенка, и я тотчас понял, что это и был мой новорожденный сын, которого я еще и в глаза не видал. И хотя я никак не ждал, что в такую даль и в такую непогоду Марта приедет не одна, в душе порадовался, что она была не одна. И пока я подходил к ней, невольно думал: а хорошо бы мать и сына увезти отсюда на такси. Но у меня, как всегда, не было денег. Придется ехать на рейсовом автобусе. Я подошел к Марте бодрым шагом, поцеловал ее — губы и щеки у нее горячие, мокрые, будто в слезах. Я подумал, что она приоткроет кружевное одеяльце и скажет: ну вот, Миша, и посмотри на своего наследничка. Она же, смеясь, спросила:
— Миша! Что с тобой?
— А что?
— Тебя же не узнать! Где твоя курчавая бороденка?
— А-а… Там осталась, в степи, — нехотя ответил я, заглядывая под одеяльце: мне так хотелось увидеть там то живое существо, которое вот уже второй месяц называется моим сыном — Марта, это и есть Иван?
— Кто же еще? — уже серьезно, без улыбки, ответила Марта. — Он самый.
— Ну-ка, дай подержать.
— Он спит.
— Ничего. Давай подержу. Ради нашей встречи.
— Не уронишь? — спросила она строго. — Бери осторожно.
Впервые в своей жизни я прижимал к груди завернутое в одеяльце что-то живое, легонько посапывающее и удивлялся тому, что оно, это что-то живое, посапывающее, было легкое и, наверное, потому лежало на моих руках так хорошо, так удобно.
— Марта, как же ты решилась поехать с ним в такую непогоду? — спросил я, от радости не зная что сказать и в душе все еще хваля ее, что она встретила меня не одна. — Ведь и далеко, и этот дождь со снегом… Ребенок может простудиться.
— Пришлось решиться, — ответила Марта, снова счастливо улыбаясь, и теперь, — я понимал, — ее смешило не мое безбородое лицо, а то, как я неумело держал ребенка. — Во-первых, Ванюшу не с кем оставить дома, а во-вторых, сын пожелал сам встретить отца. Не могла же я ему отказать?
Не слушая Марту, я приоткрыл уголок одеяльца, ожидая увидеть что-то необычное, а увидел обыкновенное личико спящего ребенка: слегка порозовевшие от сна щеки, на них светлый пушок, приплюснутый носик и закрытые, будто склеенные, глаза с синеватыми прожилками на веках.
Всю дорогу, сидя в автобусе, я держал на руках спавшего Ивана, поглядывал то на радостную, сидевшую напротив Марту, то на пассажиров. Мне хотелось, чтобы открылись слепленные глаза Ивана и посмотрели бы на меня, и тогда все, кто ехал в автобусе, поняли бы, что на меня смотрит мой сын. Иван же, не зная моего желания, проспал всю дорогу, и только когда мы вошли в квартиру и я осторожно передал Марте легкую, непривычную для меня ношу, малец вдруг подал пискливый голосок. Марта положила его на кровать, развернула одеяльце, и вот тут я увидел раскрытые, заспанные, ничего не смыслящие детские глазенки. По моему телу пробежала мелкая, как слабый электроток, дрожь, и я невольно подумал, что это, наверное, и есть отцовское чувство.
— Ну, Ванюша, поздоровайся с отцом, — обратилась Марта к Ивану, как к взрослому. — Скажи ему: здравствуй, папа! — И со счастливым взглядом обратилась ко мне: — Смотри, Миша, какой лупоглазый! И в кого, скажи, уродился?
— В свою мамашу, — сказал я, не отрывая взгляда от ребенка. — В кого же еще?
— Неужели я такая глазастая?
— В точности, — ответил я и попросил Марту: — А ну, распеленай-ка молодца, поглядим, какое мы с тобой сотворили произведение искусства. Как мы постарались? Хорошо или не очень?