Приз
Шрифт:
— Ну… конечно… я должен подумать. Но в общем — я согласен.
Ведь он понимает, самое главное — он сможет взять с собой Ксату.
В квартире матери тихо. Занавески на окнах. Цветы. Волнистый попугайчик в клетке.
— Мама… ну как? Что ты решила?
Мать смотрит на него. Протянула руку, погладила по голове. Как маленького. Она все видит, все читает в его глазах. Она старается сейчас казаться радостной — преувеличенно радостной.
— Ты… у тебя все собрано?
— Да, — он решил скрыть от нее, что перед отъездом в Берн полетит в Бангу — за Ксатой.
Да,
— Ну — мам?
— Маврик, — мать садится на край дивана, стараясь не смотреть на него. — Маврик… Я… Я долго думала… Ты не представляешь, как я рада за тебя… Но… поезжай один…
— Мама! Ну — ты что?
— Маврик… Не нужно. Я уже решила. Я… привыкла уже здесь. У меня здесь друзья… Работа… В общем — все. А ты — поезжай. Это нужно для тебя. Ты понимаешь — нужно?
Ему кажется — в этих словах матери звучит упрек. Хотя она старается сейчас дать ему понять, как она рада — рада его успеху.
— Мама… Но это же смешно. Берн. Это же — Берн.
— Мавричек… Ну — Маврянчик мой… Присядь. Вот так, — он видит глаза матери, они все понимают — все до конца. — Ну? Мой знаменитый сын? Мой самый гениальный? Ты обещаешь мне писать?
Она все понимает — и он может не отвечать ей. Уговаривать ее бесполезно. Он помнит — у нее сейчас размолвка с Омегву. Может быть — даже больше, чем размолвка…
— И потом — разве это расстояние? Пригород. Час — и я там. Я буду приезжать. Хорошо, Маврик? А ты… Ты поезжай. Желаю удачи.
Она права. У нее здесь друзья. Потом — здесь остается Жильбер.
— И пиши чаще. Не забывай свою серую, деревенскую мать. Звони.
— Хорошо, мама.
— Сюда… — стеклянная дверь за Кронго закрылась.
Лефевр и Поль стояли рядом. На долю секунды Кронго показалось, что они ждут — он должен им сказать о бумажке, которую незаметно положил в карман. Кронго вспомнил слова Пьера о барже, о том, как топят заложников. Он подождал — но оба, и Лефевр, и Поль, молчали. Нет, ему показалось, они ничего не заметили. Конечно… Они просто устали. Они не собираются спрашивать его о чем-либо. Лефевр смахнул со лба пот, улыбнулся:
— Вот служба… Проходите, мсье, проходите…
В почетной ложе на большом столе, за который сел Кронго, были аккуратно разложены карандаши, чистая бумага, свежие программки сегодняшних бегов и скачек, расставлены бутылки с минеральной водой, вазы с фруктами. Отсюда, из кабинета второго яруса, был хорошо виден ипподром — идеально открывающийся двухкилометровый овал дорожек. Европеец, сидевший рядом с Кронго, чистил ножом апельсин. Кронго обратил внимание на его руки — они были морщинистыми, с желтыми и коричневыми старческими пятнами, пальцы слабо нажимали на нож, пытаясь снять оставшуюся после кожуры белую бархатистую пленку.
— Кстати, Кронго, мне будет очень, очень… — Крейсс, сидящий в стороне, сделал особое движение вверх подбородком. — Господин пресвитер!
Руки европейца застыли, короткий горбатый нос, сплошь усеянный красными жилками, был неподвижен, оттопыренные синие губы не шевельнулись. Европеец будто вглядывался, стоит ли ему еще снимать белую волокнистую пленку
— Я рад представить вам, господин пресвитер, директора ипподрома, мсье Маврикия Кронго… — Крейсс незаметно показал рукой, и креол, стоящий за его спиной, отошел. — Кстати, к нашему разговору, господин пресвитер… Мсье Кронго — человек нейтральный, он не поддерживал борьбы правительства, не участвовал в том, что, может быть, претит вам, — в вооруженном восстании… Видите ли, Кронго, — Крейсс придвинул к нему бокал, налил из бутылки пузырящейся прозрачной воды. — Господин пресвитер представляет экуменическое движение, он у нас в гостях с тем, чтобы… Джекоб Рут — представитель Всемирного совета церквей…
— Прошу вас, не нужно, господин Крейсс… Я постараюсь сам составить впечатление о том, какая обстановка складывается у вас.
Пресвитер говорил тихо, и Кронго понял, что его губы кажутся синими из-за нескольких голубых волдырей у самой линии рта.
— Простите, мистер Кронго… Почему они… перед тем как туда зайти, кружатся? Почему не бегут?
Ударил колокол, крышки боксов открылись, и буланый Эль, сильно опередив других, рванулся к бровке. Трибуны закричали. Мелко забил колокол: одну из дверей заклинило — и лошадь осталась стоять в боксе.
— Фальстарт! — крикнул голос в громкоговорителе. — Фальстарт! Фальстарт! Фальстарт!
Заният с трудом остановил Эля, вернул его на собранном галопе к старту, пристроил к крупу Дилеммы. Задние дверцы боксов открылись, служители стали по очереди заводить в них лошадей. Бумажка была не от Пьера, подумал Кронго.
— Надо пускать лошадей одновременно, так, чтобы никто не получил преимущества, — сказал он, глядя на пресвитера и стараясь не замечать его волдырей. — Скаковая лошадь может начинать с места, ей не нужен разгон…
Пресвитер незаметно отломил дольку апельсина. Крейсс, улыбаясь, сделал Кронго знак — «правильно, говорите с ним, занимайте его». Вздохнул, скрестил пальцы:
— Господин пресвитер, я не знаю, могу ли я вас просить… Отец Джекоб, мне хотелось, чтобы вы почувствовали необычность этого праздника, обстановки, царящей здесь.
Пресвитер осторожно сосал дольку апельсина.
— И допустим… я не хочу навязывать свое мнение… Я, конечно, верующий, но не пацифист… Но вы видите сами… люди, черные и белые, стоят здесь рядом… Не могли бы мы сделать этот кубок традиционным? Назвать его, скажем, Кубком Дружбы? И просить вас войти в жюри?
Лицо Крейсса, в котором нос был как бы перевернутым повторением губ, застыло, подбородок сморщился, глаза смотрели на дорожку. Пресвитер повернулся к Кронго. Серые глаза его под коричневыми бугристыми веками были спокойными и ясными.
— Бог породил природу и все сущее в ней, но ведь он не поставил никаких пределов ее могуществу… Добродетель, удовольствие и истина столь же реальны в мире, как и ужас, боль, преступления, горести и печали… Поэтому, только поэтому я не могу присоединиться к мнению братьев моих о заповеди «не убий»… Не утверждаю «убий», ибо не знаю… Но бессилен осудить и насилие, ибо сомневаюсь…