Приз
Шрифт:
Да, в нем тогда жило безразличие ко всему, кроме Ксаты. Прежде всего — к работе. Но все-таки — что-то же вывело его из этого безразличия? Да. Его вывел из безразличия случай. Именно тот случай, когда он впервые согласился б о р о т ь с я. Когда он впервые согласился участвовать в одном заезде вместе с Генералом — в розыгрыше Кубка «Бордо — Лион». В одном заезде, откровенно против Тасмы. Да, именно тогда он впервые захотел победить, захотел выступить, бросив вызов Генералу.
Он согласился участвовать только из-за одного слова. Слова, брошенного невзначай, которое он случайно услышал. Слова, сказанного мельком, которое он услышал
Он согласился тогда выступить — не из-за денег, хотя баллы за Кубок «Бордо — Лион» были самыми высокими после баллов на Приз. И не из-за возможности заработать на ставках. Даже не из-за желания мстить. Деньги, слава, известность, месть — все это было тогда ни при чем. После смерти отца, после того, что случилось, он не хотел выступать против Генерала. Не хотел ни в коем случае. Он не хотел бороться с Тасма — но совсем не потому, что боялся. Он — не боялся. После смерти отца в нем уже не было страха. Наоборот — тогда, после всего, что случилось, он понимал, что теперь уже Генерал должен бояться его. Эта боязнь была, он чувствовал это, он, Кронго, знал об этой боязни. Знал, что теперь, после смерти Принца, Генерал не решится сделать с ним хоть что-то. С ним или с его лошадьми.
Но даже если бы Кронго знал, что Генерал на что-то решится, — и в этом случае в нем уже не было бы страха. Он, Кронго, победил тогда унижение страхом — навсегда. Да, именно — он победил не только страх, он навсегда победил унижение ожидания… Ожидания… Он, Кронго, уже не боялся именно этого — ожидания страха.
Но было ли тогда в нем самом желание мести? Была ли в нем тогда ненависть? Нет. Ни ненависти, ни жажды мщения — ничего этого в нем тогда не было. Он не хотел мстить Генералу. В нем тогда жило только одно — безразличие.
Только безразличие — ко всему. Безразличие к работе, к заездам, скачкам, тренингу — хотя он работал с лошадьми так же, как работал всегда. Но, работая, он был безразличен. Ко всему — в том числе и к Генералу.
Когда же с ним говорили о Тасме, о том, что он, Принц-младший, должен бросить вызов «великому», должен выступить, и прежде всего выступить в розыгрыше Приза, — это его не интересовало. Когда ему говорили о том, что любое его выступление в одном заезде с Тасмой станет событием, что пресса раздует схватку, что заезд станет бомбой, — когда ему говорили обо всем этом, в нем возникало отвращение.
Но в конце концов и это отвращение сменялось безразличием.
Да, ему было противно думать обо всем этом. Он не мог позволить себе мстить Генералу. Не мог позволить себе мстить победой в заезде — за смерть отца. Не могло быть мести за это, нет… Он не мог отомстить за стеклянные глаза отца, за слабо шевелящиеся губы, за оранжевые крошки в лопающейся слюне, за ноги, укрытые простыней.
Он решил выступить только из-за одного слова. Из-за слова… Слово стало поводом, не для мести, а просто — для того, чтобы он согласился участвовать в заезде.
Он помнит, как это было. Он сидел в пустом холле, в здании дирекции, его привела туда какая-то незначительная причина, кажется — он должен был уточнить в тот день списки лошадей для повышения элитной категории. В конце концов, было неважно, зачем он туда пришел, было важно другое — то, что он сидел один в пустом холле, загороженный креслом и бонбоньеркой, лицом кокну, за которым был виден тренировочный круг и часть города. Он ждал мсье Линемана, но забыл об этом и сидел скрыто. Впрочем — это было вполне естественно. Здесь было пусто и тихо, и он сидел, забывшись, без всякого интереса наблюдая за привычной
Генерал и Руан говорили о заездах, и Генерал спросил:
— А кто поедет по третьей? Негритос?
— Да, — сказал Руан.
Они обменялись еще несколькими словами — и ушли. Кронго продолжал сидеть — и вдруг вспомнил, что на завтра он записан в четырех заездах. И во всех — на третьей дорожке. «Кто поедет по третьей?..» По третьей поедет… Значит — эта фраза относилась к нему? Кто поедет по третьей… Он. Он, Кронго.
Он по-прежнему следил за фигурками лошадей. Да, он вспомнил — они говорили о пятом заезде. Это он. Он — Морис Дюбуа. Маврикий Кронго. Значит — Генерал и холуи всегда зовут его только так. Кто поедет по третьей… Как — кто… Ясно — кто. Этот ответ был для них привычен, он был сказан безразличным тоном, спокойно, совсем без желания кого-то обидеть. Это слово было для них обычно. «Кто поедет по третьей?» — «Да». Они понимали без всяких слов, без объяснений, что значит это обозначение. Он — для всех, для всего клана Генерала, для двадцати конюшен — давно и навсегда был именно этим.
Почему же это так подействовало на него?.. Ведь он знал об этом. Почему же это слово так подействовало на него — тогда? Именно тогда? Сказанное случайно, мельком?
Все дело было в тоне, которым оно было сказано. Они не знали, что он их слышит. Именно поэтому все дело было в тоне. Тон выдал ему значение этого слова. Для обозначения его личности у Генерала и холуев было одно только это слово — привычное, спокойное, добротное. Он был — нечто, сказанное этим тоном. Значит — оно говорилось ежедневно. Говорилось мельком, мимоходом. Кто поедет по третьей… Ну-ка, я забыл, напомни мне, кто… Да. По третьей поедет…
По третьей поедет не Кронго. Не Дюбуа.
Ну что ж. Обида прошла. Обида была секундной — и исчезла. Хорошо. Он поедет по третьей. Он поедет именно с ним — с Генералом. Дюбуа поедет с тобой, Тасма, если уж на то пошло, ты слышишь? Дюбуа поедет по третьей дорожке на ближайший Кубок. Он, Принц-младший, Морис Дюбуа, Кронго, Кро, поедет. Какой же ближайший Кубок?.. На той неделе, «Бордо — Лион». Да, именно — «Бордо — Лион». Отлично. Он поедет с Генералом на кубок «Бордо — Лион». Он — Дюбуа.
Теперь надо просто найти мсье Линемана. Найти — и сказать ему о своем согласии выступить в одном заезде с Генералом.
Было утро, они встретились около ипподрома. Мсье Линеман стоял у своей машины… Короткий взмах рукой… Улыбка…
— Морис, привет.
— Мсье Линеман… Вы помните, у нас был разговор… О том, чтобы я выступил в одном заезде с Тасмой.
Мсье Линеман прищуривается. Как всегда, он идеально одет. Безукоризненная рубашка. Безукоризненный галстук.
— Так вот — я согласен. Я… готов выступить с ним на ближайший Кубок.