Приз
Шрифт:
— Понимаете — мы обязаны выяснить истину. Дело получило огласку, о нем пишут. Прежде всего — я хочу выяснить, для кого была предназначена отравленная морковь. Для человека? Или — для лошади? Помогите мне.
Лицо следователя, его движения, его голос совершенно искренни. Может быть, это так и есть, и следователь действительно хочет найти. Что же найти… Истину… Того, кто подложил морковь. Может быть даже — следователь не куплен Генералом. В лучшем случае — следователь нейтрален. Но все равно — это бессмысленно. Бессмысленно, потому что отца нет.
— Мы выяснили, что у вашего отца была привычка давать лошадям очищенную морковь.
Потом — это бессмысленно, потому что, даже если бы Кронго и хотел, он ничего не смог бы объяснить
— Хорошо, — следователь смотрел на него все так же — с искренним участием. — Теперь — много ли людей на ипподроме могли знать об этой привычке?
Много ли людей могли знать об этом… Да об этом мог знать каждый. Каждый — кто этого бы захотел. Важней другое — хотели ли они отравить отца. Или только — лошадь. Ведь никто из них не знал… Никто не мог знать, захочет ли отец съесть именно эту морковь. И потом — это было бы слишком. Вряд ли Генерал решился бы убить отца — только за то, что отец решил затемнить Гугенотку.
— Что же — здравый смысл подсказывает нам, что кто-то хотел отравить одну из ваших лошадей? Тогда — мы должны выяснить: чем это было вызвано? Помогите же мне, мсье Дюбуа. Видимо, тем, что кто-то хотел устранить возможного конкурента? Ведь так? По крайней мере, здравый смысл говорит нам, что это должно быть так?
Нет, они не хотели отравить отца. Они хотели отравить только лошадь. В назидание. Для порядка. Это было — «по-божески». Да — в назидание… Что же он должен сказать следователю? Что это была месть? Рассказать о том, что происходит на ипподроме? О Зиго? О двадцати тысячах долларов? О том, что произошло во время заезда? Зиго… Двадцать тысяч долларов… Они даже сами не знают, что эти деньги присылал Тасма. Потом — сейчас уже поздно говорить о мести. После розыгрыша Приза прошло несколько месяцев. Да, Кронго понимает, ясно понимает, что это была месть. Если говорить на языке ипподрома — Тасма поступил по-божески. Он должен был отомстить — для порядка. Но можно ли объяснить — за что он хотел отомстить? За то, что отец мешал ему, когда он хотел взять Приз?
— Отравление произошло как раз накануне розыгрыша Кубка Элиты. Кажется, он уже разыгран? Неделю назад? Видите — это нас уже на что-то наводит. Давайте посмотрим, кто был заявлен на Кубок Элиты. Кто именно. Кому это было выгодно. Так ведь?
При чем здесь Кубок Элиты? Розыгрыш Кубка Элиты совпал с отравлением случайно. Да, конечно, они не хотели отравить отца. Но что ему от этого — сейчас? Ему — Принцу?
— Вот, у меня есть список. Взгляните, мсье Дюбуа… Курбюйон. Эваль. Буссек. Вы… Будем откровенны. Вы… кого из них вы подозреваете? Поставим вопрос корректней. Кто из них мог видеть в одной из ваших лошадей конкурента? Помогите же мне.
Морковку должна была съесть Гугенотка. Или — еще кто-то из лошадей. Но ведь это совсем неважно. Неважно. Не-важ-но. И — никакое следствие не поймет этого. Морковку съел отец — вот и все. Отец. Он иногда грыз морковь. Но делал это очень редко. Поэтому никто не мог знать, когда именно отец это сделает.
— Мсье Кронго…
Двое в белых рубашках, стоящие у ограды паддка, выпрямились. Лефевр. Кронго узнал его бакенбарды и крахмальный воротник. Нос грушей вверх.
— Надо идти, мсье Кронго, — приблизившись, Лефевр улыбнулся, одновременно разглядывая толпу, стоящую у перил.
Кронго заметил двух негров в светлых костюмах — тех, которые дежурили у его кабинета. Как же их зовут… Кажется — Амаду и Гоарт.
— Но… я еще не подготовил заезды… Надо проследить…
— Пойдемте, пойдемте, мсье… — Лефевр еще шире улыбнулся. — Нас ждут.
Проходя через трибуны, Лефевр держал одну руку в кармане пиджака. Кронго не мог дать объяснения этому. Шум трибун угнетал его. Кронго не мог сказать, что не любит трибуны, просто ему давно уже не было надобности там бывать. Сейчас трибуны, их воздух, их шум, их волнение окружили его. Лица вокруг — ясные, нервные, тупые, безразличные. Толкучка
— Семь пять… Предлагаю семь пять… Один три экспресс… Кто хочет зарядить… Кто хочет один три экспресс… Верный вариант семь пять…
Кронго хорошо знал игру, ее тонкости и термины, «замазку», «подыгрыш», «перехлест», «зарядку»… Но привык с суеверной опаской отмахиваться от этих слов. Конечно, он с детства знал, что многие другие жокеи и наездники боялись, что, занявшись игрой, перестанут чувствовать лошадь. Перед самым входом в стеклянную ложу Кронго на секунду легко оттерли от Лефевра. Пьер, подумал Кронго, ощущая прикосновение бумаги, вложенной кем-то в его ладонь. Испугавшись этого прикосновения и всего, что может быть с ним связано, рука Кронго сама собой сжалась, притиснулась к карману. Еще через секунду Кронго встретил знакомые глаза, узнал креола из охраны, Поля. Рядом с Кронго никого уже не было, люди отхлынули к кассе. Кронго держал руку в кармане. Выждав паузу, вынул, оставив бумагу. По взгляду Поля увидел, что тот этого не заметил.
Он должен признаться себе — именно смерть отца все изменила в его жизни.
Он стал известен. Да, именно так. Известен — сразу после смерти отца. Он никак не мог привыкнуть к этому. Не мог привыкнуть к заголовкам на первых страницах газет. К письмам с вложенными фотографиями. К телефонным звонкам. К просьбам об интервью. Не мог привыкнуть — но уже понял, что стал известен. Он стал тем, что обозначается словом «знаменитость». Он, Кронго, Кро, он, Дюбуа-младший, действительно стал знаменит — гораздо больше, чем отец. Сразу после смерти отца о нем стали писать и спорить — и неизмеримо больше, чем о самом Принце. Он видел это. Он, Кронго, Кро, стал уже не просто т а л а н т л и в ы м н а е з д н и к о м, не просто «М. Дюбуа», в лучшем случае — «Дюбуа-2», не просто «ст. тр. конюшни». Он понял — он стал п р е е м н и к о м. Именно — преемником. Он уже привык к тому, что о нем писали — «П р и н ц Дюбуа-младший». П р и н ц — вот в чем было дело. Да, он стал преемником — воистину. Теперь он понимает, что это значило — стать преемником не только в газетных отчетах. Что значило стать с е р ь е з н ы м н а е з д н и к о м, наездником, о котором пишут, заездов которого ждут, тактику которого разбирают. Он стал всем этим. Но ведь он знал — это было несправедливо. До смерти отца он был таким же. Он не вырос, не прибавил в классе. Он ездил так же, как и раньше. Специалисты знали это. И тем не менее именно теперь на его заезды, на его технику, на его лошадей стали обращать внимание. Он сразу же стал одним из фаворитов. Его выступлений стали ждать, одно его участие в бегах уже становилась событием. О лошадях, подготовленных им, теперь постоянно говорили и писали в отчетах. Он стал вторым по известности наездником — после Генерала. Лошади из конюшни мсье Линемана сразу поднялись в цене.
Что же было еще… Он стал тем, что называется «богатый». Он впервые понял, что это значит — быть богатым. Что значит соглашаться или отказываться от крупных сумм. Он понял, что это значит — брать или не брать несколько тысяч только за выступление на радио. Только за упоминание имени. Только за присутствие в рекламе. Если бы он захотел — он мог стать совладельцем конюшни. Именно с того времени, со времени своей известности, и до сегодняшнего дня — он уже не испытывал недостатка в деньгах и мог бы получить их столько, сколько захотел.
Он понял, испытал, ощутил известность, принял ее. Но и в первые дни этой известности, и потом — она не радовала его. Он понимал, что все это произошло только из-за одного — из-за смерти отца. В нем жило безразличие. Пустота.
Единственное, чего он хотел и к чему стремился, — видеть Ксату. Только видеть Ксату, приезжать к ней — хотя бы раз в неделю. Только в этом он находил отраду, цель жизни, отдых, спокойствие. Теперь он мог делать это часто. Так часто, как хотел, — денег у него было достаточно.