Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)
Шрифт:
По шоссе, щупая темноту желтыми лучами фар, проходили колонны грузовиков, бронетранспортеры. Когда они приближались, поначалу светлело небо, потом далекие взгорки, через которые переваливало шоссе, и только тогда аспидная асфальтная лента, что начинала звенеть, как натянутая струна, — то басовито, то тоненько. И, ожидая машин-одиночек, вспоминая своих родных, находя какую-то связь в собственной позиции тогда и теперь, Андрей изнемогал от нетерпения.
Где-то к полуночи из-за перевала выблеснула пара колючих огней и, вытянувшись, вмиг набрала слепящую силу. Подумалось: вот если бы в этом «опеле» или «мерседесе» ехал лобастый, который тыкал пальцем в Надюшкино лицо! Что бы он запел, когда б они
Как только легковушка поравнялась с засадой, Андрей, пересиливая почти обморочный холод, швырнул гранату. Наткнувшись на вспышку огня, машина крутнулась, стала поперек шоссе и легла на бок. Кто-то сыпанул по ней бронебойно-зажигательными, и там и тут, как при ветре, по днищу запрыгали огоньки.
— Вот так! Пока что так! — выкрикнул Андрей, Но сердце у него, как он ожидал, не выросло. Напротив, заныло. Пропал интерес и к тому, кто ехал в машине…
В конце октября круто похолодало. Из земли стал проступать серый иней, и оттаивало только к полудню. Казалось, развалины и те сереют и лишь исподволь, под солнцем, приобретают обычный — рыжий с подпалинами — цвет. Действовали подпольщики, разумеется, ночью. У Андрея не было ни пальто, ни шарфа, ни шапки, и холод давал о себе знать. Хорошо, что Борис поделился кое-чем и кое-что раздобыл. И все это по-своему напоминало о родных — такие заботы прежде целиком брала на себя мать. А главное — как-то очень остро чувствовались их значение, цена. И опять-таки потерянное через напоминания о себе — пусть и мелкие — помогало осознавать значение того несравнимого, что все сильнее теперь освещало Андрееву жизнь.
Образы матери, Надюшки, бабушки, в которые Андрей теперь как бы всматривался и в которых каждый раз открывал новое, оставаясь конкретными, вырастали в его глазах, связывались с окружающим, начинали мучить, излучать особенную — родную — теплоту. Если до этого заботы о нем казались ему их долгом, то сейчас вдруг открылось: так проявлялась их натура. Ибо не жизнь заставляла их так поступать, а они сами делали все так, что их заботы становились законом жизни и определяли ее течение, — они заботились о жизни. Да и враги признали их опасными, осудили на муки и этим приравняли к непосредственным участникам народной войны. Участникам, которых гибнет не меньше, чем самых отчаянных боевиков.
На очередное заседание штаба пошли втроем — Андрей, похожий ухватками на Василька, только более взрослый, большеголовый Митя Вырвич, которого недавно кооптировали, в штаб, и Борис. Нужно было перед праздником подытожить, что сделано, наметить последующие задачи. Но, шагая с товарищами, Андрей снова и снова возвращался в мыслях к матери, к своим. Они как бы тоже были с ним.
— Чем отметим праздник? — пряча волнение, спросил он, когда миновали Червеньский рынок, за побеленным забором которого слышался людской гомон и пиликанье губных гармоник.
— Делами, конечно! — безапелляционно ответил Борис. — Делами, дорогой мой командир…
Домик, служивший пристанищем для штаба, ничем не выделялся среди других, — как и они, деревянный вросший в землю, с запущенным палисадником и вытоптанным двором, посреди которого вскинулась старая груша-дичок. Обычно Андрей заходил сюда, переживая душевный подъем, — здесь принимались наиболее важные решения, тут в тайниках прятали пишущие машинки, бумагу для листовок… Но сегодня этот подъем был особенным, словно Андрей шел сюда решать нечто связанное с судьбой его близких, их сегодняшним и завтрашним днем.
Перегнувшись через низкую калитку, слушая, что говорили ему товарищи, Андрей отодвинул засов и вбежал на крыльцо. Однако когда в сенях, звякнув три раза щеколдой, он распахнул входные двери, оттуда, дырявя пол и стены, резанула очередь. Подумав — стреляли для острастки, иначе
Подав товарищам знак: «Назад! Я прикрываю!», не высовываясь из-за косяка, Андрей зубами вырвал чеку из гранаты и швырнул ее в дом. Однако когда он выбежал на крыльцо, поразился второй раз: из руки у него выпал пистолет. Не совсем веря — ранен, — здоровой рукой подобрал его и, предупрежденный мыслью — опасность теперь угрожает из окон, — пульнул в одно и во второе окно. Из дома все не стреляли, и ему удалось добежать до груши. Но лишь Андрей скрылся за ней, в комель, у самых ног, ударили пули. Сообразив, как лучше ему стать, он приник плечом к шершавой коре. Преодолев боль, что потекла к сердцу от раненой руки, выстрелил из левой опять — в этот раз в окно, где не было уже стекол. И тут же заметил: к калитке, подняв от резкого торможения пыль, подлетел грузовик.
«Ну вот, Андрей, держись… — подбодрил он себя, чувствуя, однако, как слабость и дурнота туманят его мысли. — Ничего… Правда, жалко вас, мама… Кому-кому, а самое большое горе снова вам с Надюшкой…»
ВОТ КОНЧИТСЯ ВОЙНА
рассказ
Станционная платформа и пол в вагоне-«телятнике» были на одном уровне, но Анатолий замешкался — вагон был набит битком. Конвоир рявкнул и ткнул ему автоматом в спину. Те, что стояли в дверях, отстранились, и Анатолий, едва не упустив брусочек полученного эрзац-хлеба, ступил в вонючую тесноту.
В нем кипело раздражение. Уже с той минуты, как остроплечий седой профессор, которого в лагере знали все, взял под руку безучастную к окружающему жену и направился к душегубке. Когда же колонна, в которую попал и Анатолий, потянулась по улицам города, тоска и раздражение просто давили его.
Чувство — их также гонят на уничтожение — исчезло: слишком велика была колонна и невелик конвой. Да и прежде, чем построить их и гнать по улицам, им велели сдать белье в «вошебойку» и обдаться водой в бане. Но мысли все равно роились, как перед большой бедой: мысли про дом и мать — беспомощную, виноватую, какой она выглядела, когда, вернувшись ночью из-под Острошицкого городка, он переступил порог дома и вынужден был поднять вверх окоченелые руки, про побои в кабинете следователя и жирных острожных клопов, что падали откуда-то сверху, про товарищей, которые где-то тут же, в колонне, еле-еле передвигают ноги, — и нельзя было остановиться на чем-либо одном.
Раздражали и встречные на тротуарах: «Остаются! Придут скоро домой, к своим… Начнут делать что заблагорассудится. Одкако небось и не подумают помочь!.. А профессор? Показуха! Старый позер. Как и все! После того, когда смерть перестала висеть над головой, профессор особенно возмущал. Шевелилась зависть к воронам, водившим в небе хороводы, и память, что стала вдруг щепетильной, снова подсовывала картины, как часами мерз в толпе, на заснеженном дворе, а после команды: «По своим местам — марш!» — мчался в «свай» барак, где по обе стороны двери с палками поджидали охранники. И если что-нибудь немножко бодрило, так это гудки, которые долетали от железной дороги, напоминая о чем-то мирном, связанном с хорошим. Да разве еще светленький, будто бы вымытый, денек, какие обычно бывают в канун весны.