Призрак Белой страны
Шрифт:
— Что именно?
— Она с казаками танцевала.
— Буржуазные танцы?
— Буржуазные, — повесил голову на тонкой шее Давид.
— И смолчал! Что еще она делала?
— В Старом Осколе мы все отправились на встречу с пионерами, а она не пошла.
— Почему?
— Встречалась с журналистом.
— Из буржуазной газеты?
— Из буржуазной, — пискнул Давид.
— Небось, с антисоветским уклоном?
— Думаю, да. Но я уговаривал ее этого не делать.
— Уговаривал мужик лису в сарае кур не трогать,
Зал дружно рассмеялся и опять направил на Давида гневно-вопросительные взоры.
— Продолжай, товарищ Блумберг, продолжай!
— Возвращалась она поздно ночью.
— А что лично ты предпринял, чтобы прекратить эти поздние прогулки?
— Сказал Надежде, — еле ворочая языком, пролепетал Давид.
— Причем тут Надежда, товарищ Блумберг? Она тоже поздно возвращалась?
— Она заместитель комсорга. Вот я и подумал…
— О товарище Погребняк разговор особый. Антисоветскую агитацию Репринцева не вела?
— Нет.
— Ой-ли? А ее восхищение природой?.. Буржуазной природой! А платья, купленные в буржуйских магазинах? Советский человек такие вещи носить не станет. Он думает о том, чтобы быть чистым, опрятным, а не выделяться из толпы разной мишурой. А как отнестись к тому, что при виде церкви она перекрестилась?
— Ужас! — простонал Октябристов.
— Именно перекрестилась! Разве такое не должно было тебя убедить, товарищ Блумберг, что она не наша? Или ты с ней заодно? Может, тоже крестишься?
— Нет! — заорал Давид. — Я иудей.
— Кто? — грозно нахмурил брови председательствующий.
— Атеист я, атеист, — он почувствовал, как от страха намочил штаны. Однако председательствующий был неумолим:
— Что станем делать с этаким комсомольцем?
Страх доводил Давида до умопомрачения. Он боялся всего на свете: от решения собрания до своих мокрых штанов — неужели заметят?
— Исключить его! — пробасил голос из зала.
— Поставить на вид, — послышалось с другой стороны. Зал разделился, однако споры с двух сторон как-то быстро прекратились. Теперь волна шума выносила на поверхность только одно слово: «Исключить!»
— Понятно. Кто за исключение?
Поднялся лес рук, все комсомольцы голосовали «за». Не было даже воздержавшихся, не говоря уже о тех, кто бы выступил против. Председательствующий повернул к Давиду суровое лицо и сухо бросил:
— Наша организация действует на правах райкома. Так что вы исключены, товарищ Блумберг.
Давид охнул, теперь он не только обмочился, но и сотворил что похуже. Собравшиеся на сцене зажали носы и приказали ему поскорее убираться.
Пришла очередь Рустама. В отличие от своего товарища он вышел в национальной одежде — папахе и бурке.
— Ну-с, товарищ Калоев, что вы можете сказать по поводу Валентины Репринцевой?
— Зарезал бы ее, как собаку! — и Рустам действительно потянулся
Зал ахнул, но зря. Во-первых, жертва находилась вне достигаемости, во-вторых, никакого кинжала в ножнах не было, одна бутафория.
— По существу, Рустам, по существу.
— Я по существу! Была бы возможность, отправил бы ее высоко в горы пасти стадо овец. Она бы дурь из башки выбросила.
— Разве пасти овец в советской стране наказание? — ехидно спросил Октябристов. — Это честь! Дело настоящего джигита.
— Я бы отправил ее так высоко, куда ни один джигит не поднимался. Пусть поскачет по камням, поползает по крутым склонам.
— Хорошо, Рустам, хорошо, — перебил председательствующий. — А как она вела себя в Старом Осколе?
— Как собака вела. Поздно домой приходила.
— И ты смолчал?
— Был бы кинжал — зарезал.
— И чего же не зарезал? — ехидно спросил Октябристов.
— Кинжал отобрали на границе.
Благородное негодование Рустама явно расположило к нему зал. На первое время жителю гор решили «поставить на вид». Пришла очередь Надежды Погребняк.
…Надежда хорошо запомнила свой первый допрос в НКВД, следователь — невысокий рыжеватый крепыш, долго стучал костяшками пальцев по столу, от постоянной дроби делалось невыносимо тяжко и невыносимо страшно. Потом он перестал стучать и резко поинтересовался, почему в самый ответственный момент Надежда проболталась?
Что она могла ответить? Что пожалела подругу? На следователя аргумент не произвел должного смягчающего действия. Он назвал поступок комсомолки Погребняк предательством родины.
— Только не это! — закричала Надежда.
И тогда он ударил ее. Бил долго, профессионально — без синяков. Сапогом вбивал ей в голову непреложную истину: как важно любить собственную страну и быть ей за все благодарным.
Затем ее отправили в больницу. Врач сказал: ничего страшного, поправится. Один маленький пустячок: ребенка она иметь не сможет.
И опять тот же следователь вызвал ее, потребовал, чтобы она выступила с покаянной речью на собрании университета. А ночью ее посетила Красная Стерва, она хохотала: «Я ведь тебя предупреждала!»
И вот теперь она выходит перед бушующей толпой марионеток, жаждущих от нее раскаянья. Надежда знает, если этого раскаяния не последует, расправятся с ее родителями. Это ей пообещали.
«Они не посмеют! Причем мои родители?»
Она вспомнила рассказ своей родственницы, как во время коллективизации один сосед не захотел вступать в колхоз. У него было двенадцать детей и всего одна корова. Он боялся, что корову в колхоз отберут и ораву свою кормить будет нечем. На следующий день пришли его раскулачивать. Хозяина арестовали, дом разломали, а детям — мал мала меньше сказали, чтобы уходили. Куда? Страна велика, дорог много. Дело было зимой, так что почти все ребятишки перемерли.