Призрак колобка
Шрифт:
– Ну-ка, Пашка, потише, – крикнул мне тюк в образе ранее спущенной в подвал тети Нюры, – дамское тело без спросу туркать.
– Я бывший Петр, – пришлось поправить начальницу. – Теперь уволен.
Нюра поглядела на меня с любопытством отправлющегося в плавание зомби, которые, как известно, шарахаются воды, душей и ванн, храня свой фирменный запах, – и бросила на минуту занятие, чем увлекалась до меня: огромной тряпкой протирала забрало и латы чудовищному рыцарю-пустозвону, загородившему пол прохода узкого тусклого коридорчика.
– Меня везде ищейки рыщут, – заговорщически мигнула мне
– Хочу, – мгновенно среагировал я.
– Ну иди покамест, дырки в кошельке штопай, а через двух суток коси сюда в форме, как если пожарный или лесовик-поджигатель. Шланг какой куда вставь или с трафленным огнетушителем в обнимку.
И я, чуть окрыленный, слабым кукушачьим птенцом вылетел из Музея вон. Некоторое время я шарил по столице края в поисках следов господина Пращурова. Сам не знаю, отчего это мне приспичило предстать перед этим несомненно крупным организатором выборочности края. Ведь такое лицо с неясным выраженьем, имеющее в виде рентной доли, прав суверена и права первой после выборов ночи единственный голосовательный голос, лицо такое точно знает всякие мелочи, и среди прочих: ходит ли дрезина в давно затопленном, заброшенном метро до 37-го кордона, когда какой-нибудь взбеленившийся серый стрелок наконец проткнет меня штыком, и планируют ли добрые соседи с севера и юга наконец доставлять нам гуманитарку: капканы на неполноценных писцов и кандалы для сексуальных игрищ.
Сегодня очередной ежедневный праздник был отменен, кажется «День любви людей и пернатых», и некоторые нацепили на рукав черную повязку. Человек, это такой пернатый, который стремится слиться, если уже попрыгал и получил по крыльям. Я тоже обмазал по кругу черной грязью с жирным битумом свою светлу рубаху, а потом сообразил, что вечером буду стирать. Умственно неполноценный тем и хорош, до всего вовремя додумается.
Весь город готовился к скорой «Олимпиаде инвалидов», многих, которых большинство, отпустили на спортивные тренировки с ненужной работы, и я бродил среди занятых людей, пытаясь прибиться хоть к какой команде, где могли бы знать Пращурова.
В одном месте, возле шлагбаума посреди ровно выбитой колеи слепые играли в пинг-понг, в другом дауны стояли в кружок и метали на меткость друг в друга копья и гранаты без запалов. Кое-где бегали в мешках, на ногах и голове, а некоторые свистели в три пальца, кто громче, изображая тренеров по разным видам. Один с юга, похожий на члена из дипломатической делегации, попавшегося мне вчера после конки, давал борцовский мастер-класс. Он хватал первого из очереди дебилов, выстроившихся в затылок, и с размаху шмякал его о батут, стараясь иногда и промахнуться. Ушибленный отползал и, если поднимался, спешил ползком в хвост очереди. Многие из этих шептали: «скоро устанет».
Возле бывшего колхозного рынка, на площадке, где обычно
После бесплодных блужданий ноги сами понесли меня к Училищу при Общине. Здесь язык сам довел до старинных полатей Учебно-общежительного корпуса, выстроченного по фасаду в камне стрельчатыми узкими окнами-бойницами, а внутри поделенного арками на ряд сообщающихся сосудов-спален.
Нашел я и залу, где ранее могла почивать моя маленькая глупышка. Именно здесь мне не ответили «не знаем», а две или три товарки «Антониды», тучные, кривые или с пегим лицом девицы глянули римским волчицами, которые лучше останутся за красными флажками, чем отдадут свои сосцы такому, как я.
Лишь одна в глухом ханжеском прикиде выдавила сквозь рыхлый строй стремящихся один от другого зубов: «на выезде», и мотнула головой в сторону узкой коечки, возможно предлагая прилечь. В зале на таких же ложах общежития вповалку лежали жертвы провала, охали и стонали, что-то бессвязно выкрикивали, вроде здравиц НАШЛИДу и похожее. На стерильно вымытых карболкой кафельных полах груды неистребимо веселой малышни тискали друг друга, изображая международные отношения, или играли в уколы, таблетки и припадки.
Я побрел на зады Училища, мечтая встретиться с садовником. На грязной, замусоренной тертыми бинтами полусвалке, на желтой, отравленной стероидами траве в тени единственной дикой сухой груши лежал в зипунке поганый мужичок и жевал таблетки.
– Ты кто? – спросил он у своего зипунка, углядев меня.
– Пришел тебе рыло чистить, если ты садовник.
– Надоелось, – отмахнулся он и помотал небритыми щеками. – Все бьются по мордасям, а кто б спасибочки сказал. Чо я им? Я уж садовник когда это было, при царе Володьке третьем, ещесь опосля 33 году. А час мы кто, каке-такие… шадовники. Мы таперя без зубьев, яблошки грызть. Ухи врозь, ноги сместе…
– А ты не балуй, девок не порть, козел, – возмутился я, впрочем, сам себя несколько стыдясь.
– Это что, кто… кабы ето я козел бывал, тое не упомню. У меня таперя все лишнее через одну щчель идеть – через пот. А может ты за барышню желаете – это мы засегда пожалте. Скромно обеспечим вам, больной гражданин, сладкую барышню с ученицев, али приподов. Приподу бери, они у меня тута так страстью нагуливают, что боись – разорвут мошну в клочьи. Пух-перо, а не девки. Ежли заказыть будешь – я тебя в журнал помечу. Ко мне чай и ширше тебя акул ходить, с Сенату были намедни… Таким вроде ты, ежли чуть хроменькую, али зуб не в порядке завсегда скидка, – и старый стал мусолить древний чернильный карандаш.