Призраки детства
Шрифт:
Прошло несколько месяцев, Анна заметила, что папа стал кашлять и задыхаться. «Странно, он ведь не курит. И не такой уж он старый». Анна позвонила маме, и та незамедлительно приехала. Началось что-то вроде подобия семейной жизни: мама с папой вместе разъезжали по врачам и консультациям. Папа угасал на глазах. Незадолго до Пасхи его поместили в больницу. Анна делала всё, чтобы помочь маме в уходе за ним; ей всегда казалось, что, если бы она не стала художницей, она вполне могла бы быть врачом или по меньшей мере, медицинской сестрой, и сейчас она нашла себе в этом применение.
Но, не обошлось: папа быстро худел, аппетит пропал, ему явно нездоровилось. Он часто спрашивал: «Ну что ж? Угасаю я?», а обе женщины отвечали: «Нет, нет! Это не происходит так быстро! Ты молодец и скоро поправишься!»
Но случилось это гораздо раньше, чем можно было ожидать. В шесть часов утра раздался звонок в квартире Эрика и Анны – на проводе мама. Тихим, дрожащим голосом сообщает, что несколько часов назад папа скончался. Врач сказал, что он умер во сне, не мучился и не задыхался. Мама говорила, а Анна думала про себя: «Зачем нужно было разводиться? А не ускорил ли их развод папину кончину?»
Наступило траурное время подготовки к похоронам, рассылка приглашений родственникам и знакомым.
В день погребения, утром, все собрались в маленькой капелле, прямо на кладбище. После возложения венков и букетов началась служба, которая продлилась недолго и закончилась одной из песен Малера, прозвучавшей в записи. Анна была удивлена, что она, ни во время службы, ни после не чувствовала подавленности и не была удручена: скорее, это было светлое ощущение соприкосновения с вечностью. Она была уверенна, что папе хорошо, что он познал тайну бытия и его завершения.
После поминок мама подошла к Анне, поцеловала её в щёку, что она делала крайне редко, сказав на прощание: «Я напишу тебе», села в такси и поехала на станцию, а оттуда – на поезде к сестре. Знакомые и родные, выразив обычный шаблон соболезнований, расселись по машинам и разъехались в разные стороны. Эрик подошёл к Анне – он деликатно скрывался всё это время – накинул платок ей на плечи и предложил пройтись до папиной могилы; сказал: «Может быть, тебе хотелось бы побыть с ним наедине ещё несколько минут?». Анна подумала: «Да, он прав. Ведь я не скоро приду сюда».
Домой пришли поздно. Не спалось. Хотелось молчать и говорить, и опять молчать…
…На смену грустной зиме, приходила, хоть и медленно, мягкая, ласкающая, освежающая весна. Анне предстояло закончить оформление театрально-сценического проекта, который она запустила. Эрик, воодушевлённый быстрым продвижением работ на море, предложил Анне подумать о подготовке к переезду, и в середине июня, каждый собрав свой скарб, въехали в новый дом. Ещё повсюду видны были остатки строительства – камни и железные прутья при входе, отсутствие загородки с соседями, которые въехали раньше их.
Анна быстро, с лёгкостью профессионала, стала оборудовать место для своей работы, накупила мольбертов и столов, разложила палитру, краски и кисточки на них, и почувствовала себя уютно в своём художественном беспорядке. Жаль только,
Перед домом висел гамак, и, часто после обеда, лежа бок о бок, они оба засыпали в нём, умиротворённые тишиной и лёгким шорохом всплеска волн. И только беспокойный крик чаек заставлял их очнуться…
К концу лета все работы по стройке, как в их доме, так и в городе, были почти завершены, и, Эрик, пребывающий в приподнятом состоянии своего успеха, предложил Анне полететь в Венецию. У Анны чуть ли не подкосились ноги от восторга; она никогда не была в Венеции, и уже предчувствовала, как она месте с Эриком день и ночь бродит по этому призрачному городу – музею. В детстве ей удалось побывать с родителями в Риме – отсюда её нескончаемая любовь к Италии и всему итальянскому. Ей запомнилось многое из того, что тогда так жадно впитывала своим детским художественным восприятием. Огромный Рим, с широкими магистралями, на которых в десять рядов с грохотом, на бешеной скорости «пролетали» мотороллеры. Она так же помнила чудесную площадь Навона, с примыкающими к ней ещё двумя похожими площадями, с фонтанами на них. Анна с родителями ежедневно обходили километрами пешком, заглядывая в церкви и музеи. Она не могла оторваться от Пьеты в соборе Святого Петра, и, мама, должна была силой отвести её плачущую. Новость о том, что какой-то сумасшедший пытался расколоть её (Пьету) молотком, привела Анну почти в болезненное состояние…
…Приехав в Венецию поздно, они ещё успели насладиться вечерним городом на воде. Они сели на вапоретто, который их повёз от вокзала до гостиницы. На следующее утро встали рано, чтобы не натыкаться на толпы туристов, и пошли вдоль всех каналов, по пути заглядывая то в церковь, то в мастерские масок. На завтра решили посетить Сан Марко, а вечером пойти на концерт в церковь Santa Maria della Pieta. После концерта, под впечатлением Вивальди, подошли к воде, и долго смотрели на неописуемую синеву неба, которое не хотело темнеть, и на разбросанные по воде, мерцающие фонари. На следующий день поехали в Мурано. Там обедали в таверне, напротив которой открывался вид на море и белое кладбище вдали; конечно, они поплывут туда на вапоретто, и возложат дань знаменитостям и гениям мира сего.
…Вот уже несколько дней, как Анне нездоровится: кружится голова, холодеют руки, похоже, что давление. По приезде домой пришлось идти ко врачу. С Эриком встретились к обеду. Он спросил озабоченно: «Ну как?» Анна не могла ответить сразу: ведь у них только что всё началось! А вдруг он подумает, что она хочет «приковать» его к себе. Ах, будь, что будет, и она начала: «У нас ребёночек, в мае. Это ОК? Скажи, если – нет». А Эрик: «Я и не подозревал, что это может произойти так быстро и просто! Ура! Пойдём сегодня вечером танцевать? Ведь, ещё можно!»
Жизнь, внешне, как будто, не изменилась, но появились признаки прихода чего-то нового, загадочного. О чём бы они не говорили, разговор сводился только к одному: «Что будет, если…? А как всё будет происходить?
Конец ознакомительного фрагмента.