Призраки Гойи

Каррьер Жан-Клод

13

Лоренсо и Гойя направляются бок о бок в один из коридоров дворца правосудия. Ансельмо, помощник-переводчик, пытается втереться между обоими мужчинами, чтобы сохранить контакт с художником.

Лоренсо, по-видимому, искренне рад встрече с Гойей, к которому он теперь обращается на «ты». Последний завершает рассказ о том, как он лишился слуха пятнадцатью годами раньше, в Кадисе. Он сообщает о шуме, который стоит у него в ушах, о своих головных болях, галлюцинациях и колодце

безмолвия, в котором живет уже более пятнадцати лет. Он также говорит о своей работе, совсем немного. Лоренсо же рассказывает, что он познакомился в Париже с художником Давидом, но у него было недостаточно денег, куда там, чтобы заказать ему свой портрет. Гойя слышал о Давиде, который, как и он, без труда приспособился к новому строю, но он плохо его знает, как и других известных художников, будь то живых или мертвых.

Произведения живописи в ту пору редко покидали спои обиталища. Гойя видел воочию полотна всего нескольких итальянских художников, да и то лишь в молодости. Он мог составить представление о творчестве, скажем, Рембрандта или Пуссена только по печатным репродукциям, зачастую сомнительного качества.

— Столько всяких перемен произошло в наших жизнях за такой короткий промежуток времени, — говорит Лоренсо, вводя Гойю в большую комнату, которая служит ему кабинетом. — Странная штука жизнь, как она мотает нас по свету, туда и обратно… Садись, Франсиско… Кто бы мог подумать, что я вернусь сюда, на родину, чтобы отстаивать принципы французской революции?

Гойя садится в кресло, на которое ему указали. Он переводит взгляд с Лоренсо на своего помощника, продолжающего стоять. Касамарес довольно пространно говорит ему о своем давнем восхищении, которое нисколько не ослабело, и о дружеском расположении. Он, дескать, величайший испанский художник после Веласкеса, и Гойя машет руками, отвергая это утверждение. Лоренсо настаивает: да-да, величайший. Тут не может быть никаких возражений. И не просто величайший — единственный.

Внезапно он спрашивает:

— Ты помнишь, что я должен тебе деньги?

— Мне? — переспрашивает Гойя, взглянув на помощника.

— Ну да.

— За что?

— Я так и не заплатил за свой портрет.

— Его сожгли, — замечает Гойя.

— Да, я слышал. Но это ничего не меняет. Я — твой должник.

Гойя открещивается от этой идеи, махая руками. Всё уже быльем поросло.

— Так или иначе, — говорит Лоренсо с улыбкой, — мне очень трудно было бы найти сегодня место для этого портрета.

Художник тоже пытается улыбнуться. Гойя знает этого человека с мрачными глазами, который сидит напротив него, закинув ногу на ногу и положив левую руку на кипу записей, чувствует себя непринужденно в новом одеянии и время от времени встряхивает длинными волосами. Обаятельного, убедительного, но опасного человека. Да, он его знает.

— Ты пришел на процесс из любопытства? —

спрашивает у художника советник по испанским делам.

— Нет, — отвечает Гойя, качая головой.

— Ты слышал, что я здесь?

— Нет. Я уже ничего не слышу, живу затворником, никто со мной не общается.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Да, — говорит Гойя.

— Я могу быть тебе полезен?

— Возможно.

Разговор продвигается медленно. Двойной перевод отнимает много времени.

— Говори. Я очень занят, ты же знаешь, но так рад снова тебя увидеть. Я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Обещаю. Говори.

Гойя собирается с духом и, наконец, решается сообщить Лоренсо об истинных причинах своего прихода. Он пытается разузнать об одном человеке.

— О ком?

— Помнишь того богатого купца, у которого мы ужинали как-то вечером, он еще заставил тебя признаться в том, что… Ты его помнишь?

— Как я могу его забыть? — говорит Лоренсо, продолжая улыбаться. — Ты же сам меня к нему затащил, а я потом долго на тебя злился. Как его звали?

— Бильбатуа. Томас Бильбатуа.

— Ах да, какой-то баск. Со всеми этими картинами… Ну, и что? Что с ним стало?

— Он умер.

— Ты не поверишь, Франсиско, но то, что ты сейчас сказал, меня огорчило. Давно ли он умер?

— Всего несколько недель назад. У него была дочь.

— Дочь, ну конечно, — говорит Лоренсо, по-прежнему хорошо владея собой. — Молодая девушка, довольно красивая, я ее помню. Она томилась в наших застенках, бедняжка. Он ведь тогда хотел со мной встретиться, не так ли?

— Именно так.

— Ну, и что?

— Она осталась одна, и ей нужна помощь.

— Пусть придет ко мне. Когда захочет.

— Она здесь, — говорит Гойя.

— Где?

— В моей коляске. Там, на улице. Я приютил ее, когда она вышла на волю.

— Когда она вышла?

— Недавно.

— Они держали ее до сих пор?

— Да.

— Какой позор! Сходи же за ней! Приведи ее сию минуту!

Гойя не ожидал этого внезапного приступа великодушия, которое производит впечатление чистосердечного и даже заискивающего. Он просит Ансельмо выйти и привести Инес. Помощник уходит. Обоим становится труднее беседовать. Лоренсо принимается кричать, пытаясь что-то сказать Гойе, но тот поднимает руку и тотчас же останавливает его:

— Нет-нет, не кричи. Только не это. Я всё равно ничего не услышу. Смотри на меня и говори медленно, четко выговаривая слова.

— Так? — спрашивает Лоренсо, глядя на художника, следящего за его губами.

— Да, так, очень хорошо.

— Я всем обязан этому человеку.

— Кому?

— Тому баску. Тому торговцу. Я обязан ему всем.

— Ему?

— Да, ему. Это из-за него меня исключили из ордена, после чего я бежал и оказался во Франции. И внезапно прозрел.