Призраки Гойи
Шрифт:
В конце концов Лоренсо сказал бывшему инквизитору, что пришел к нему не в качестве официального лица.
Григорио моргнул. Он уже это понял.
— Я хотел бы задать вам один личный вопрос.
— Да? — сказал лежащий на полу старец.
— Если раньше у какой-нибудь узницы в тюрьме Конгрегации в защиту вероучения рождался ребенок, что с ним происходило?
— С кем?
— С ребенком.
— Почему вы задали мне этот вопрос?
Лоренсо, которому было довольно трудно выразить свою мысль, пододвинул табурет и уселся рядом с соломенным тюфяком. Он заявил, что этот вопрос ничего
— В таком случае, — произнес отец Григорио, — зачем меня об этом спрашивать?
Он хотел сказать: зачем вы так утруждали себя, зачем потратили столько времени, зачем явились сюда, чтобы спрашивать о каких-то глупостях? И старец, конечно, был прав.
Лоренсо осознавал свою оплошность. Внезапно он испытал едва ли не стыд перед лицом этого человека, уже неспособного двигаться и обреченного вскоре умереть, но столь часто являвшего ему когда-то пример здравомыслия, точности и умения владеть своим умом. Старый монах мог бы бросить ему в лицо множество упреков, обозвать его убийцей, проклясть или замкнуться в презрительном молчании.
Ничего подобного: он отвечал с очевидным безразличием и мягкой сдержанностью.
Лоренсо решил говорить просто и откровенно:
— Ответьте, — сказал он, — если можете. Вы наверняка знаете ответ.
— Этот ответ, как я полагаю, для вас важен?
— Да.
— Не идет ли речь о вашем ребенке?
— Отвечайте, — приказал Лоренсо.
Старец с явным усилием повернул голову, чтобы взглянуть Лоренсо в глаза, и спросил:
— Если я отвечу, вы сможете сохранить то, что осталось от моей жизни?
Лоренсо, вероятно, ожидавший подобной просьбы, но не знавший, в каком расположении духа он застанет своего бывшего духовника (непреклонное мужество, решительное хладнокровие или, напротив, как, пожалуй, в данном случае жалкое предсмертное малодушие) выждал секунд пять-шесть, прежде чем ответить:
— Да.
— Обещаете?
— Обещаю.
Легкая улыбка, казалось, промелькнула в уголках губ монаха, когда он задавал следующий вопрос:
— Могу ли я доверять… обезьяне?
Сперва Касамарес почувствовал подвох, словно речь шла о вербальной мести, как будто старик втянул его в разговор лишь для того, чтобы адресовать ему эти дерзкие обидные слова. Он вспомнил о былых диалектических ухищрениях, которым его некогда обучали и которые очень пригодились ему в политической карьере. Но, коль скоро это игра, состязание интеллектов, то, значит, он проиграл. Лоренсо это понимал. Он готов был встать с табурета и немедленно покинуть камеру.
И всё же он остался и даже решил ответить на едва заметную улыбку настоящей улыбкой. Лоренсо сказал:
— Да. Можете.
— Прежде, — продолжал отец Григорио, — вы поклялись бы на распятии. Чем вы можете поклясться сегодня?
— Ничем, — ответил Лоренсо. — Я хочу сказать: ничем, чему вы могли бы поверить. Я могу только дать вам свое слово. Свое обещание.
— Что является для вас сегодня святым?
— Святым?
— Да. Неприкосновенным, не подлежащим сомнению. Что это?
Лоренсо немного подумал, прежде чем ответить:
— Наверное, человеческая свобода.
— То есть?
— Свобода выбора образа мыслей, верований.
— Стало быть, вы готовы поклясться этими ценностями? Чтобы они служили порукой ваших слов?
— Не задумываясь.
Старый монах снова повернул голову, приняв первоначальное положение, и задал еще один вопрос:
— Этот ребенок, я уже не помню, кто это был: мальчик или девочка?
— Девочка.
— В таком случае, — произнес старец, вновь закрывая глаза, — мы, наверное, отправили ее в монастырь святой Лусии.
— Тот, что возле Касереса?
— Другого я не знаю.
Прошел целый месяц, прежде чем Лоренсо, перегруженный работой, смог взять несколько дней отпуска. Все в Мадриде, казалось, не могли без него обойтись. Одновременно испанец и француз, человек старой закалки и новых времен, улыбчивый и строгий, словоохотливый и скрытный, он пришелся ко двору. Касамарес часто встречался с королем Жозефом, которого он уважал и побуждал двигаться вперед, невзирая на многочисленные, нередко кровопролитные столкновения, всё еще происходившие между французами и испанцами в провинции.
Когда встал вопрос об открытии музея в Мадриде, Жозеф Бонапарт попросил Лоренсо посетить вместе с ним королевские галереи, чтобы отобрать картины. Кроме того, назрела потребность в парадном портрете нового короля, и Лоренсо, разумеется, не мог порекомендовать никого, кроме Гойи.
Несмотря на истинные познания в области живописи и личный вкус, Жозеф знал творчество Гойи лишь понаслышке. Поэтому было решено осмотреть королевские коллекции, не без задней мысли увезти во Францию некоторое количество этих полотен, чтобы создать там другой музей. В конце концов, говорили придворные, наиболее преданные новой династии, Испания многим обязана Наполеону и Франции, проливавшей кровь своих солдат, чтобы освободить ее от тирании. Было бы естественно вознаградить эту страну несколькими шедеврами из художественной сокровищницы Испании, к которым ни у кого нет доступа. Пусть хотя бы этим пользуется народ. Французский народ.
Таким же образом Наполеон действовал в Италии и других странах. Освободители угнетенных стран вдобавок оказываются грабителями. Я принес тебе права человека, но забираю твое национальное достояние.
Приблизительно сорок картин были вывезены из Эскориала и пятнадцать — из Аранхуэса. Их временно развесили, под надежной охраной, в нескольких залах мадридского королевского дворца, рядом с уже находившимися там творениями.
Помимо короля и Лоренсо, в этом посещении принимали участие несколько министров, два историка искусства из числа afrancesadosи небольшая группа избранных друзей. Они быстро проходили мимо второстепенных полотен и задерживались возле картин Веласкеса, мастерством которого восхищался Жозеф, даже если он в шутку называл его «художником карликов». Кроме того, они осмотрели несколько шедевров Эль Греко, Риберы, Мурильо и довольно долго стояли перед «Садом наслаждений» Иеронима Босха, которого испанцы называют Эль Боско. Жозеф Бонапарт не был знаком с его творчеством. Он был ошеломлен буйством красок и нагромождением персонажей.