Призраки и пулеметы (сборник)

Раткевич Элеонора Генриховна

Кривая ухмылка в отражении. Тебе весело по ту сторону стекла? Мне тоже. Нынче предстоит большая потеха, по обе стороны зеркал.

И последнее, что нужно успеть. Старый садовник, ставший убийцей по воле слепого или не очень случая. Мне понадобится этот талант.

Бог людей с момента сотворения опекал своих чад, не оставляя ни на миг. Как любящий отец, он окружил нас заботой и неусыпным вниманием. Я знаю, Творец боится за каждого, даже самого непутевого человечка, любому ничтожеству посылает свой свет, свою надежду, вкладывает в сердце мечту. Бог милосердный, Бог гуманный. Он испортил нас… мы навеки застряли в подростковом возрасте – мы инфантильны, капризны и злы, мы ничего не знаем о самостоятельности, не ведаем

об ответственности и, самое страшное, не способны к созиданию. Столько тысяч лет идти – нет, ползти! – к пониманию фундаментального значения пара, движущей силы, способной подчинить саму природу, укротить ее строптивый нрав! Сколько времени ушло впустую, народы появлялись и исчезали в войнах без следа, бесталанные поколения сменялись бессмысленными потомками, все вокруг менялось, взрослело, лишь человек оставался беспечным, глупым ребенком. Когда наконец мы познали неисчерпаемую мощь пара и танки, пароходы, цеппелины, паровозы и всевозможные рукотворные исполины верно служат нам, ничего, ровным счетом ничего не произошло в сознании вечных подростков. У нас лишь появились новые игрушки… Мы созданы для творения (прости мой бедный учитель изящной словесности, я всегда был плохим учеником), и нам давно пора иметь собственных детей. Нельзя больше ждать – ни веков, ни десятилетий, даже дней и часов. Пришло время сделать нашего Бога дедушкой. Мы, люди, не готовы, но если упустить единственный шанс, то уже не будем готовы никогда, поэтому придется дозревать через боль, через страдания, через низвержение с незаслуженного трона, принадлежащего венцу творения.

Боже, я не повторю твоих ошибок, не дам своим чадам эдемского сада, пусть и слегка замаскированного под привычный нам мир, не задушу их в объятьях, не утоплю в море нежности… Моя любовь не меньше Твоей и ни в чем ей не уступает, но я верю в своих механических потомков, верю, что силу они обретут только в борьбе за выживание. Я лишу их детства, зато дам настоящую жизнь.

Я слаб, как и Ты, милосерден и сострадателен, хочу заботиться о тех, кто идет за мной, хочу видеть их, гордиться ими, помогать… Я не лучше тебя, я сорвусь и, подобно Тебе, испорчу тех, кто по-настоящему дорог, любовью… Нельзя этого допустить, слышишь меня, Господи?! Нельзя. Живой бог опасен для своих созданий.

Невезучий садовник, я верну тебе железное бытие в обмен на небольшую услугу. Жаль, что по малодушию уничтожил твои идеально отточенные манипуляторы, именно они потребны больше всего… на день седьмой, когда автоматы обретут разум и старые божества станут не нужны. Ну да ничего, я прилажу тебе новые руки – из стали. Острые, разящие, беспощадные. Не боящиеся крови!

Мне немного грустно. Светлая грусть, без слез и сожалений. Зеркало, посмотри на меня, и прошу, увидь в глазах веру! Не надо истины, не надо удачи, не надо праведности, не надо ничего, дай лишь отблеск веры. Мне нужно верить, чтобы не дрогнуть, когда настанет время. Боже, ты будешь в трудный час с отвергнувшим тебя еретиком? Я – человек, твой сын, я не умею быть без тебя. Хочу научить других, но не умею сам. Жестокая ирония требует кровавых жертв – так прими мою жертву. И моих созданий тоже прими, возлюби, как внуков своих, а потом отвергни, чтобы не навредить! Будь милосердным до конца.

Стрелки часов подгоняют меня, настает шестой день – последний, принадлежащий человеку. Сердце колотиться в груди, а руки дрожат. Страх и предвосхищение. Надо проверить бойцов, отдать последние приказы, встретить рассвет… Неужели во мне проснулся романтик? Может, научить железное воинство любоваться восходящим светилом?

Зеркальный двойник смеется над моим порывом. Он считает его слабостью, смехотворной и жалкой. Но он всего лишь отражение человека, что он понимает! Я хочу учить, передать им то, что знаю, что люблю, что мне дорого…

«Они не будут любить рассветы, для оптики вреден яркий свет».

Это

я сказал или тот, из зеркала? Неважно. Группа вооруженных людей приближается к воротам, война расставит все на свои места. Право на существование нужно подтверждать силой.

Я знаю победителей… Обидно, что не успею усовершенствовать им окуляры – венец творения достоин проводить умирающее на закате солнце, чтобы потом без памяти влюбиться в рассвет! Но они поймут все сами, со временем поймут и влюбятся. Я верю.

Александра Давыдова

Ниточки и марионетки

В канун осеннего равноденствия девяносто седьмого года, когда барон Монтгомери приехал погостить в имение Тейтов с женой и маленьким сыном Эдгаром, произошли ровно три странные вещи.

Старый электромеханик, яростно пыхтя и поминая Всевышнего всуе, проклял к вечеру и котлы, и проводку, и налетевшую из-за леса грозу. Сеть то и дело сбоила, узлы проводов рассыпали искры, а барон Тейт даже позволил себе громко чертыхнуться при гостях, когда разряд, вместо того чтобы закрыть окно, чуть не обрушил люстру на обеденный стол.

Всегда спокойный, послушный и «шелковый» Алекс, племянник Тейтов, подрался с Эдгаром и был заперт в своей комнате без ужина, чтобы подумать о неуважении к гостям и плохом поведении. Там он уселся на подоконник и глядел в дождливую темноту, пока глаза не заслезились, а под утро делился с кузинами сказками о призраках и демонах, которые завелись в имении – не иначе как проникли с «этими Монтгомери, дьявол их забери».

А наутро, когда гости уже забрались в мобиль и долго махали на прощание, а их сын Эдгар пытался изящно гарцевать на механическом коньке – сбитом криво и не слишком красиво, зато собственными руками, – младшая из дочерей Тейтов, Джулия, обнаружила у себя в комнате на подоконнике мертвого голубя. С золотистыми бусинами застывших глаз, обугленными взъерошенными перьями и обгоревшими «до корней» крыльями. От ее визга Эдгар даже свалился с коня. Хотя потом неоднократно доказывал отцу с пеной у рта, что просто неловко потянул за повод, «и нечего тут шутить».

С той осени минуло десять лет.

И тут Монтгомери, успевший заработать две пули в грудь и жестокий ревматизм в окопах Республики Трансвааль, мучаясь промозглым сентябрьским вечером от ломоты в суставах и кровавого кашля, внезапно решил, что не желает умирать, не посмотрев на внуков.

* * *

– Тогда принц сел на коня и… – тут все затаили дыхание, глядя, как принц из золотистого картона пытается умоститься на коня из белого папье-маше с гривой и хвостом из толстой коричневой пряжи. Главное – не спутать ниточки, чтобы после долгой скачки можно было расцепить фигурки.

– И поехал за своей прекрасной принцессой. Жила она в башне, – картонное жилище принцессы было внушительным – возвышалось даже над верхней рамой самодельного театра. Стены башенки были раскрашены сеткой красных чернил, издали казалось – и вправду кирпичная кладка, а на крыше из тонкой жести поблескивал солнечный зайчик.

– Ехал он через поля и луга – тык-дык, тык-дык, тык-дык, – Анна постукивала друг о друга гладкими боками камушков, загодя выковырянных из садовой дорожки. Марго и маленькая Вилма, стараясь не хихикать и не сталкиваться лбами, вели принца с конем через бумажные заросли.

– А когда наконец приехал, закричал во все горло – эгегей! – принцесса выглянула из окна башни, обрадовалась и спрыгнула прямо к нему в объятия, – Джулия, прищурившись, быстро дернула за нитку. Картонная принцесса в платье из обрезков полосатого шифона спорхнула на голову принцу. И коню.

– И они вместе ускакали в закат и жили потом долго и счастливо.

– А почему не в рассвет?

– Алекс, ты, как всегда, не мог помолчать? – Анна надулась и сделала вид, что собирается кинуть в кузена камушком.