Призраки Иеронима Босха
Шрифт:
– Ступай себе, – сказал Йоссе и помахал в его сторону палкой, которую всегда брал с собой, чтобы отгонять собак, отпихивать змей или проверять, не топко ли болото.
– Я не могу уйти, – ответил незнакомец, и в его глазах загорелись тихие красные огоньки. – Я очень голоден.
– Меня-то это как касается? – возмутился Йоссе.
– Ты можешь поделиться со мной тем, что у тебя есть, – предложил незнакомец.
– У меня есть только моя плоть, вот эта, одетая в лист, вырванный из книги, жаба и несколько хлебцев, – сказал Йоссе.
– Этого достаточно, –
– Ладно, отдам тебе мизинец с левой руки, – решил Йоссе.
– Этого недостаточно, – сказал незнакомец. – Дай мне лучше хлебцы.
– Скажи, – после некоторого молчания спросил Йоссе, – какое арифметическое действие ты сейчас предполагаешь применить?
– Деление, – отвечал незнакомец.
– Стало быть, тебе не чужда философия, – обрадовался Йоссе. – Я занимаюсь только вычитанием, поэтому если тебе известно деление, мы можем составить неплохую пару.
– Лучше бы нам составить тривиум, добавив к нашему союзу Сложение, а еще лучше – квадривиум, увенчанный Умножением, – сказал незнакомец. Он уселся рядом с Йоссе, взял с его ладони несколько хлебцев и принялся жадно их жевать. Красноватый огонек в его глазах погас, и Йоссе понял, что это был не упырь, промышляющий поеданием прохожих, а просто очень голодный человек.
– Меня зовут Петер Схейве, – представился он. – Я иду из Маастрихта, а это очень далеко, и иду я очень долго, поэтому так ужасно проголодался.
– А меня зовут Йоссе ван Уккле, и я жизнь положил на то, чтобы все отрицать, почему и пробавляюсь исключительно Вычитанием, – представился бродячий философ. – А это философская жаба, я называю ее Фромма, потому что она весьма благочестива.
Жаба высунулась из его кармана и с важностью моргнула два раза.
– Каким образом жаба может быть благочестива? – удивился Петер Схейве.
– Это характеризует не всякую жабу, как, впрочем, и не всякого человека, – отвечал Йоссе, – но в случае с Фроммой можно даже и не сомневаться, поскольку она зародилась в колбе на столе у самого аббата ван дер Лаана из Бреды, а это что-нибудь да значит!
– Да уж наверняка, – согласился Петер Схейве. – Что-нибудь это да значит.
– У него там благочестие по всему дому ведрами расплескано, – сказал Йоссе. – Пока я сидел на его стуле, скорчившись шарообразно, и глазел на его стол, заваленный всякими дорогущими диковинами, это самое благочестие так и сыпалось, так и валилось на меня отовсюду! Толстым слоем, как жир, намазано было на книги, уподобляя их кускам хлеба. Густым вином оседало на дно всех сосудов, особенно одного шарообразного. Даже в воздухе висело взвесью, так что я дышал, можно сказать, одним благочестием. И все, что исходило из нас с аббатом через естественные отверстия во время нашей ученой беседы – а предметом беседы была вот эта самая жаба, – также имело в себе дух благочестия.
– Да, – согласился, выслушав этот рассказ, Петер Схейве, – теперь я понимаю, отчего эта жаба зовется Фромма.
Жаба поймала и проглотила очередную мушку, Йоссе снова восхитился ее умом, жаба моргнула ему несколько раз и поправила лапками бумажное
– Возможно, эту жабу стоит считать Сложением, – заметил тут Петер Схейве, – потому что она очень удачно сложила меня и твои дорожные хлебцы, а также сложила и наши с тобой дороги. И если она и дальше будет складывать между собой предметы, ранее бывшие на прискорбном расстоянии друг от друга, то может получиться нечто очень хорошее, округлое и наполненное.
– В таком случае, – подхватил Йоссе, – предлагаю основать наше Братство Арифметиков и торжественно принять в него нас самих и вот эту жабу!
И они устроили небольшое празднество по этому поводу прямо на поляне, в присутствии старого пня и родника, что пробивался из-под холма.
Судьба Петера Схейве, как и полагается судьбе всякого, кто находится под несчастливым знаком Деления, вела его по жизни таким образом, чтобы тщательно обходить даже намек на возможную удачу, не говоря уж о том, чтобы вляпать своего подопечного прямо в ее мягкое брюшко.
Он родился младшим сыном в семье небедного суконщика, но к ремеслу у него руки не лежали, а братьев у него было ни много ни мало еще пятеро, и все старшие, поэтому, когда настало время делить наследство, Петера взяли за руку и отвели в учение к сапожному мастеру, а там пришлось делить кровать с еще тремя учениками и с ними же делить завтрак, обед и ужин. Работу они, правда, тоже делили между собой, но ее было так много, что казалось, будто ее и не делили вовсе, а всю свалили на Петера.
Потом и вовсе его постигло бедствие, а случилось это в тот день, когда в Маастрихт по какому-то делу прибыл глава пятой камеры редерейкеров из Хертогенбоса и с ним, на несчастье, юная его дочь по имени Аалт ван дер Вин. Аалт была скромна и немного любопытна, поэтому обошла все самые дорогие лавки на центральной площади Маастрихта, перетрогала множество дверных ручек, пощекотала носы всем львам на дверных молотках, а рослая, как солдат, служанка ходила за ней широким шагом, путаясь коленями в юбке, и то и дело возглашала:
– Аалт ван дер Вин! Посмотримте лучше на полотно для белья. Аалт ван дер Вин! Негоже вкушать эту булку на ходу! Аалт ван дер Вин! Эта лавка вообще не для девиц!
И все такое прочее.
И тут, как на грех, Аалт ван дер Вин вошла в обувную мастерскую, потому что внезапно ей страсть как захотелось посмотреть, какие же башмаки шьют башмачники города Маастрихта и не отличаются ли они чем-нибудь от тех, что шьют в городе Хертогенбосе, и если да, то в чем тонкости различия.
Итак, она вошла и остановилась, моргая после яркого дневного света в полутемном помещении. И при каждом взмахе ресниц все отчетливее различала она стоящего перед ней Петера – в фартуке, с растерянным лицом и башмаком в одной руке. Руку эту он прижал к сердцу, как бы приветствуя башмаком прекрасную гостью.