Призраки войны
Шрифт:
– Ира, Ирочка, очнись. Потерпи, мы почти дома, – донёсся смутно знакомый голос, и кто-то ощутимо встряхнул меня.
– Не тряси меня. Я тебе что, плодовое дерево? – просипела я каким-то незнакомым противно высоким голосом. В горле пересохло, и слова с трудом выталкивались наружу.
– Шутишь, значит, жить будешь. Идти можешь? – усмехнувшись, спросил мой спаситель.
– «Жить будет, а вот любить – никогда», – машинально выплюнула я расхожую цитату неизвестного автора и не слишком охотно освободилась от поддерживающих меня сильных рук. Ноги противно дрожали, но идти я могла.
– Ты когда приехал? – осведомилась я, обеими руками уцепившись
– Вчера…
На мгновение Лёшка остановился, внимательно и сочувственно вглядываясь в моё лицо.
– Досталось тебе, бедная девочка. Ну, ничего, теперь всё будет хорошо, – прошептал он, легонько прикоснувшись пальцами к моей щеке. Эта мимолетная ласка прорвала шлюз накопившейся во мне боли, и слёзы хлынули горячим потоком.
Уткнувшись лицом в Лёшкину куртку, я заплакала громко, как в детстве, чувствуя, как постепенно отходят от меня пережитое унижение, отчаяние и горе. Лёшка не пытался меня успокаивать, и я была ему благодарна за это. Он только слегка прижал меня к себе и осторожно гладил по голове.
– Ну, всё. Пойдём, маленькая, – сказал он, когда поток слёз начал иссякать, и протянул мне носовой платок …
Я высморкалась, почему-то совершенно не ощущая чувства неловкости от того, что стою перед мужчиной зарёванная, с распухшим покрасневшим носом, лохматая и перепачканная грязью. Лёшка – это всё равно, что брат, и с ним не нужно пыжиться и сохранять хорошую мину. Вероятно, источник отпущенных на этот день приключений иссяк, и до дома мы добрались спокойно.
Мой старый дом, построенный ещё до революции, казался теперь бедным родственником в череде последних «новорусских» построек. Его фундамент и даже стены покрылись тонким слоем жёсткого зеленоватого мха, иссохшие рамы скособочились и приняли форму ромба, чердачные окна, заделанные фанерой, уставились вдаль безучастным взглядом слепого. Сколько я себя помнила, здесь постоянно что-то ломалось: проваливались прогнившие полы, протекала крыша, лопались рыжие от ржавчины трубы. В доперестроечные времена народ постепенно перебирался отсюда в более комфортные жилища.
Лёшкина семья выехала одной из последних. Впрочем, он сам к тому времени уже учился в Москве. Мы с бабушкой застряли, поскольку как раз в это время само понятие «получить квартиру» незаметно ушло из обращения. Обещание городских властей «поставить дом на капремонт» также было благополучно забыто. Дом медленно разрушался. Иногда по ночам мне казалось, что он горестно вздыхает, будто старик, зажившийся на свете и всеми забытый. И всё-таки раньше я очень любила его. Любила наш старый двор, заросший жасмином, сиренью и флоксами, любила бронзовых львов с лукавыми мордами, сжимавших зубами блестящее дверное кольцо. Мне нравился пыльный чердак, на котором можно было найти закопченные примусы, керосиновые лампы, фарфоровых кукол с отбитыми носами, учебники для гимназий и многие другие удивительные и таинственные вещи. Впрочем, с недавних пор дом, утратив своё печальное очарование, стал казаться мне склепом.
Привычно потянув за кольцо, я впустила Лёшку в гулкий тёмный подъезд, дохнувший смешанным запахом подгоревшей каши, сырой известки и кошачьей мочи. Лампочки были разбиты компаниями подростков, облюбовавших для своих встреч наши лестничные площадки с широкими, удобными подоконниками. Ощупью мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице, ступени которой были истёрты до глубоких выбоин.
Лёшка чиркнул зажигалкой, терпеливо дожидаясь, пока
Лёшка ненадолго остановился в прихожей, задумчиво озирая царившее запустение.
– Раньше здесь немножко по-другому было, – осторожно проговорил он.
И я, по-новому увидев своё жилище, почувствовала, что именно хотел сказать Лёшка. Моя квартира, с огромной прихожей и кухней, действительно, выглядела заброшенной и неправдоподобно пустой. Головокружительно высокий потолок в зале покрывали причудливым узором глубокие трещины и остатки обвалившейся лепнины; паркетный пол рассохся и встал дыбом возле бесконечно протекающих батарей.
– Раньше вообще всё было по-другому, – бросила я излишне резко, мгновенно ощутив, что вместе с бабушкой квартиру покинули тепло и уют, уступив место этой тоскливой заброшенности.
Да, теперь уже мало что напоминало в этой просторной квартире о былом достатке и благополучии. Ещё два месяца назад, чтобы как-то прокормиться, я продала пару картин, составлявших моё наследство. Яркие пятна невыгоревших обоев на том месте, где они когда-то висели, взирали на меня, как безмолвный упрёк. Обстановку в моей комнате составляли теперь старинный диван с торчащими пружинами и облезлой обивкой, вытертый ковер, в нескольких местах прожжённый сигаретами, сервант с разнокалиберной посудой и многочисленные уходящие в потолок полки с пыльными книгами. В две смежные комнаты, где жили когда-то мама и бабушка, я вообще старалась не заходить.
– Сейчас кофе приготовлю. Расскажи, как ты в парк попал? – спросила я у Лёшки, вытаскивая из серванта пару чудом уцелевших синих фарфоровых чашек, расписанных розовыми с золотым цветами и птицами.
– Иринка, ты не суетись. Лучше приляг, а то мне кажется, что ты вот-вот опять упадешь. Чайник я и сам в состоянии поставить, – решительно отобрав у меня чашки, Лёшка направился в кухню, оставив мой вопрос без ответа. Следуя мудрому совету, я опустилась на диван, жалостно взвизгнувший пружинами.
– У тебя кофе, где хранится? – донёсся из кухни Лёшин голос, раскатисто прозвучавший в пустой квартире.
– В шкафчике над столом. Там ещё на дверце переводнушка с зайцем. Кофемолка там же, – ответила я, внезапно осознав, что я не хочу никакого кофе и вообще ничего не хочу. Казалось, что голова распухла от боли, став огромной и пульсирующей. К горлу подкатила тошнота, и, вскочив с дивана, я бросилась в туалет. Когда, вывернутая на изнанку, я приползла обратно, у дивана на стуле уже сидел Лёшка. В руках его было мокрое полотенце.
– Слушай, у тебя ведь сотрясение… Вот ублюдки! Жаль мало им дал. Таких топить нужно при рождении, – со злостью проговорил друг детства, умело прикладывая к моей гудящей голове холодное полотенце.
– Мне нравится головокружительная глубина твоего гуманизма. Одно хорошо, раз есть сотрясение, значит, есть и мозги, – попыталась пошутить я, с трудом ворочая языком.
– Таблетки какие-нибудь в доме найдутся? Ну, там анальгин, цитрамон?
– Там в серванте, в маленьком выдвижном ящике что-то такое было, – вяло отозвалась я, подумав, что Лёшке придётся играть роль спасателя, как минимум, до утра.