Призванный. Возможно, баллада.
Шрифт:
– Пешком, это как?
– Ну как, как? Сам думай.
– В смысле, я пешком, а ты на мне верхом?
– Ну, так, наверное, легче, чем если на руках.
Скорнячиха пожимает плечами и принимается разглядывать табличку на дверях.
– Ладно, – говорим, – поехали. Тачку лучше у тебя оставить.
Выезжаем на улицу, катим к площади.
Из ворот харинского заведения вываливается долгополый и, оглядываясь на ходу, кричит:
– Не радуйтесь, христопродавцы, Господь вам все припомнит!
Что-то, видать, не
Доезжаем до домика на отшибе, заворачиваем за угол.
– Ну давай, лезь на закорки, только сильно не елозь, я щекотки боюсь.
– Ревнивый, значит, – подсказывает она.
– А черт его знает, – отвечаем мы.
В старушке от силы тридцать килограммов, так что она вполне транспортабельна даже этаким манером.
Выбираемся в поле. Слева оно постепенно понижается и переходит в заливные луга речной поймы. Вон в том ивняке на противоположном берегу мы вчера разыскивали запавшую на полынь корову. Выше и правее на склон выходит задами прикольная стоянка отжившей техники.
Проселок, ведущий к городку, обильно порос травой.
– Совсем с соседями не общаетесь?
– Да они гордые, мы для них деревня.
– А они для вас?
– Они? – задумывается скорнячиха. – Да никто. Лекарь у нас вот общий. И погост. Скоро мимо пойдем.
Не то чтобы так уж скоро, но дорога упирается в оконечность выступающего слева редковатого леска с проглядывающими крестами. Прямо в прикрытые деревянные ворота, стоящие отдельно. Роль кладбищенской ограды исполняют кусты и деревья.
– Всех сюда снесут, с этой стороны или с обратной, – продолжает она свою мысль про дружбу народов.
Не совсем всех. Есть еще неукорененные, тем обрести покой, как выяснилось, потруднее. Но не лесникова вдовица заводила порядки.
Проселок, огибающий погост, далее порос уже лебедой. За поворотом открывается вид на городошные огороды и гаражи.
– В гаражах-то у них что?
– То же, что у всех в сараях. Кто чего-то мастерит. Остальные хранят хлам да картошку.
Дорога загибается к противоположному входу на погост. Ворота здесь уже из листового железа, но так же существуют сами по себе.
Посыпанный шлаком путь ведет вдоль гаражей, потом скрывается за ними.
– Нам туда, – показывает скорнячиха вправо, на тропку, ныряющую в узкий проход, перекрытый в глубине двумя металлическими трубами, криво вбитыми в распор. За ними к железной гаражной стене пристроен железный же курятник с навесным замком. Изнутри сквозь сетку смотрят три печальные куры какого-то ржавого цвета.
– Ко-ко-ко? – начинает одна, склонив голову.
– Может, в поле выпустим? – сердобольно спрашивает за плечами скорнячиха. – Глядишь, они где в деревне найдут себе нормальное жилье…
– Курокрадство молодцу не к лицу, – отвечаем решительно.
Не оправдывая куриных надежд, следуем мимо.
На выходе из гаражного массива красочно высится мусорная свалка,
– Мое! – злобно взвывает сверху один, отъявленно разбойного вида. Остальные поддерживают его криками про то, что самим мало.
– Давай, с троих рыжих шкуры спустим, – опять подзуживает скорнячиха. – Я тебе такой малахай сошью, все девки твои будут.
– Обойдусь, не Чингисхан.
Между кубическим сооружением в греческом стиле и развалинами сложившегося панельного дома с неизвестным количеством этажей выбираемся на центральную аллею, мощенную выщербленными бетонными плитами.
Прямо напротив нас за кованой железной оградой вполне ухоженное кирпичное трехэтажное здание, крытое черепицей. У сторожевой будки исключительно знакомые лица. Упираясь мордой в закрытые ворота, стоит сивый мерин, впряженный в телегу с наваленными решетчатыми пролетами. На передке в обнимку с кнутом лежит, поджав ноги, бугай. Вокруг них бегает старикан во френче, перепоясанном портупеей, выясняя, кому теперь убирать густо рассыпанные по площадке конские яблоки. Поскольку бугай откровенно спит, старикан выясняет это, надо полагать, с мерином. Во всяком случае, последний время от времени одобрительно ржет. Знает, скотина, что его-то по-любому не заставят.
Скорнячиха от восторга аж повизгивает нам в ухо.
– Ты за кого? – спрашиваем, слегка повернув голову.
– Ну, самый умный тут конь, рази не видно?
– Ладно, ты давай амбулаторию показывай.
– Да вон она, рядом.
На той стороне площадки панельное двухэтажное строение с белыми занавесками на пыльных окнах. Подходим к закрытым дверям. К ним прибита фанерка, на которой тем же почерком нацарапано аналогичное объявление: «Сегодня прием в поселке».
– Ничего не поменялось, – вздыхает скорнячиха.
– Постой, ты о чем?
– Да как лекарь пристроился в мисю, таблички так и висят. О прошлом годе, когда кузнецов подручный порвал вожжи, а я зашивала, он меня возил сюда.
– Какая еще «мися»?
– Да я знаю? Кака-то культурна.
Она кивает на здание за кованой оградой.
– А когда он, говоришь, туда пристроился?
– Да года три, почитай.
Вывернув шею, пытаемся глянуть ей в глаза. Она ловко уклоняется за затылок.
– Слушай, не юли, тебе, ведь, все это было известно?
– Известно-то известно, да вдруг чего изменилось? А теперь я точно знаю, что все верно запомнила. Коновал вот раньше огурцов не брал. Стареет, видать.
Брайан мощно выдыхает, выгоняя зародившуюся было злость.
– Не серчай, – добавляет примирительно лесникова вдовица. – Тебе не в особую тягость, а я там расскажу, что ты хороший.
Брайан усмехается.
– Да меня туда, может, и не пустят.
– Да что ты, – всплескивает она руками, – у тебя ж подвиг впереди, я чувствую.