Шрифт:
Часть первая
Пора мне обратиться к моей проблеме. У кого нет проблем? У всякого есть, и не одна. У проблем своя очередность – главная выдвигается в центр бытия и оттесняет остальные. Она тенью неотступно преследует нас и омрачает разум. Даже если мы просыпаемся ночью, она и тут набрасывается на нас, как зверь.
У всех иногда болит голова; неприятно, но существуют лекарства. Дело принимает серьезный оборот, когда в один прекрасный день человек задается вопросом:
Однако и такая тревога буднична, что понимаешь, вспомнив статистику, ибо в то самое время, когда вы мрачно раздумываете о своей опухоли, та же тревога гнетет на планете тысячи и тысячи других. Значит, она у вас общая?
Разумеется, несмотря на это, проблема все равно остается очень личной, ее ни с кем не разделить. Речь идет о целом: за головной болью скрывается опухоль, но ведь за опухолью, может, что-то еще, к примеру карцинома.
Следует, однако, учитывать, что, возможно, ничего и нет, в основании проблемы – воображение. У страха тоже есть своя мода – сегодня она предпочитает атомную войну и карциному, иными словами, коллективную и личную гибель.
Раньше, когда свирепствовал паралич, особенно в верхних слоях общества, а там в свою очередь среди художников, многие воображали себе, что их одолевает этот недуг, и некоторые кончали с собой. Однако именно когда ничего нет, проблема становится еще ужаснее. Страх давит уже не какой-то своей разновидностью, а всей неделимой мощью.
Когда я за завтраком мешаю ложечкой в чашке и слежу за возникающими кругами, мне становится понятен закон, согласно которому движется Вселенная – в завихрениях спиральных галактик, в водовороте млечных путей.
Отсюда можно вывести метафизические, но и практические заключения. Зрелище напоминает мне ньютоново яблоко или вырывающийся из чайника пар, виденный Уаттом в детстве, задолго до того, как ему изобрести паровую машину. «Это наводит на размышления», – говорим мы. Очевидно, мышлению предшествует слияние с материей; за ним следует состояние, подобное сну, производящее, порождающее мысль.
Ну и что? Кружится Вселенная или распадается – проблема все равно остается.
Проблему ни с кем не разделить; человек один. В конце концов, на общество полагаться нельзя. Как правило, оно гадит, часто даже уничтожает, но может и помочь, правда, не больше, чем хороший врач – до неизбежного предела, за которым его искусство бессильно.
Прежде всего, никакой меланхолии. Отдельный человек может утешиться, уяснив свое положение. Раньше на это работали религии. Не случайна их тесная связь с искусством, ведь они наивысшее его изобретение.
Поскольку же боги нас оставили, мы принуждены обратиться к их источнику, искусству. Необходимо вытащить идею из того, что или кого мы изображаем. Где-то должна быть мастерская. Гончар создает вазы, чашки, обычную посуду. Его материал – глина; все возникает в круговороте приливов и отливов, затем распадается в пыль и снова становится для нас материалом.
Наше социальное положение или нравственная позиция не играют
У каждого есть должность, работа. Для чего мы созданы, к чему призваны – тот, кто даст нам хоть какое-то об этом представление, нас возвысит.
Я, признаться, не поэт, хотя могу выразить «свои переживания», правда, только в разговоре с самим собой. «Выразить» – вот и найдено слово, неважно, удалось «выражение» или нет. Стало быть, все сводится к освобождению, к своего рода исповеди в надежде на самоотпущение грехов. Нету надо мной другого судии, другого священника.
Время мое ограничено, однако ж всякому позволено на месяц удалиться в лес или пустыню. Там можно описать или, точнее, переписать свою проблему – тогда она будет сформулирована, хотя и не решена. Может, человек споет о ней или найдет пещеру и изобразит ее на стенах черно-красно-золотыми земляными красками. И она будет таиться в пещере, пока археолог не обнаружит ее и не начнет над ней раздумывать; но лучше пусть останется скрытой навеки.
Однако к делу, сначала о личности. Я смотрю в зеркало или в свое лигницкое досье: пол мужской, возраст тридцать семь лет, рост средний, глаза карие, волосы темные, поседевшие на висках. Особые приметы: правая нога в результате несчастного случая чуть короче левой. Не судим. Тот факт, что я, нарушив субординацию, несколько недель провел под арестом, не отмечен.
Конфессия протестантская, хотя после конфирмации я хожу в церковь только по особым случаям. И все же в глубине души я ее чту, ну как произведения искусства.
По временам меня подмывало выйти из церкви, но решение так и не созрело. Беспокоила не столько мысль о том, что предки перевернутся в гробу, сколько привязанность к традиции – я консервативен по рождению и склонности, однако преобладали соображения удобства. Кроме того, это повредило бы работе. Не могу я избавиться и от своих манер, хотя дозирую их в зависимости от окружения и обстоятельств.
Что до одежды и поведения, держусь я неприметно, ношу серые костюмы хорошей ткани. Толчея любого рода мне отвратительна; в театре предпочитаю средние ряды партера и место с краю, откуда можно быстро, не привлекая внимания, уйти. К окошкам в учреждениях и садясь в самолет, встаю к концу очереди. В фехтовании скорее уклоняюсь, чем отступаю.
Ссор и споров избегаю, хотя в беседе с другом или подругой неутомим, даже если они не разделяют мою точку зрения, которую в обществе я не высказываю. При этом умею слушать.
Уже несколько недель по утрам у меня слегка дергается лицо; немного опустилось левое веко. Прежде чем произнести трудные слова, например, «феноменология», я должен чуть подумать и сосредоточиться, как бегун перед стартом. Тогда они выходят даже лучше обычного.
Это все мелочи; полагаю, они заметны только мне, но за собеседниками я наблюдаю со вниманием, прежде мне чуждым. Обнаружив изъян, мы только о нем и говорим. Он мешает подобно пятну на костюме, растущему, чем больше его трешь.