Проблема «бессознательного»

Бассин Филипп Вениаминович

Этот вопрос, очень сложный по самому своему суще­ству, стал еще сложнее когда была выявлена упомянутая в предыдущем параграфе тесная связь «установки» с представлением о «рефлекторном кольце». Действительно, концепция «рефлекторного кольца», как и упоминавшиеся ранее нейрокибернетические построения более широкого плана, к фактору «сознания» не апеллируют. По схеме «кольца» развертываются как наиболее сложные формы

осознаваемой деятельности, так и полностью ускользаю­щие от сознания двигательные и иные автоматизмы. А по­скольку, как мы говорили выше, рефлекторная регуляция немыслима без активного участия «установок», то стано­вится очевидным, что и последние не связаны обязатель­но и непосредственно с параметром сознания.

Это обстоятельство лишний раз подчеркивает, что нет, конечно, никаких оснований ограничивать функцию «ус­тановок» регулированием только осознаваемых психичес­ких явлений. Такое ограничение было бы столь же оши­бочным, как и привязывание

установок только к области неосознаваемого. Но отсюда же следует, что существо от­ношений между параметром сознания и поведением рас­крывается теорией установки не в большей степени, чем теорией нейронных сетей. Сторонники обеих концепций явно предпочитают эту запутанейшую проблему по воз­можности не задевать.

Для теории неосознаваемых форм высшей нервной деятельности такая уклончивая позиция является, однако, принципиально неприемлемой: без определения специфи­ческой роли сознания становится трудно определимой и вся специфика «бессознательного» и даже, более того, снимается как самостоятельная проблема весь вопрос о соотношениях между осознаваемыми и неосознаваемыми, переживаемыми и непереживаемыми формами мозговой деятельности.

В §73 мы охарактеризовали позицию, которую в этом вопросе занимает George. Исключая из рассмотрения ка­тегорию сознания, как «псевдонаучную», он без особых раздумий ликвидирует все те дифференциации, которые настойчиво возводились психологией на протяжении де­сятилетий между качественными особенностями осозна­ваемых и неосознаваемых форм психики. Обе эти катего­рии явлений объединяются как «активность мышления», которая независимо от того, совершается ли она в усло­виях бодрствования или во время сна, регулируется, по мнению George, одними и теми же фундаментальными закономерностями. О какой-либо специфической функции сознания при такой нивеллирующей трактовке говорить, конечно, не приходится.

В чем же заключается неправильность этого характер­ного для современной нейрокибернетики общего подхода? Эта неправильность выступит отчетливо, если мы вспом­ним своеобразное положение, создавшееся в современной психологической теории сознания.

Тенденция нейрокибернетики к исключению пред­ставления о сознании из круга используемых ею «опера­циональных» рабочих категорий основана, естественно, на определенном истолковании этого понятия. Это истол­кование обычно не формулируется наиболее убежденны­ми сторонниками изгнания идеи сознания (например, Uttley). Оно скорее молчаливо ими подразумевается. Но его легко понять и надо согласиться, что, если оно при­нимается как исходное, то, действительно, трудно что-ли­бо возразить против скептических выводов, к которым приходят его адепты. Дело заключается, однако, в том, что эта некритически усвоенная нейрокибернетикой кон­цепция сознания, являясь традиционной для определен­ных направлений западноевропейской психологии, оста­ется вместе с тем глубоко ошибочной.

Эта концепция, логично приводящая к эпифеномена- листической трактовке сознания, хорошо охарактеризо­вана А. Н. Леонтьевым: «Выдавая сознание классового человека за вечное и общечеловеческое, буржуазная пси­хология изображает его как нечто абсолютное — бескачественное и "неопределимое". Это особое психическое пространство ("сцена" по Jaspers). Оно является, следовательно, только "условием психологии, но не ее предме­том" (Natorp). "Сознание, —писал Wundt, — заключается лишь в том, что мы вообще находим в себе какие бы то ни было психические состояния". Сознание психологиче­ски представляет собой с этой точки зрения как бы внут­реннее "свечение", которое бывает ярким или помрачен­ным или даже угасает совсем, как, например, в глубоком обмороке» [52, стр. 283—284]

Очевидно, насколько такая трактовка сознания отлич­на от упоминавшегося выше понимания сознания как «осознания субъектом объективной реальности» (С. Л. Ру­бинштейн), как «знания о чем-то», что «как объект про­тивостоит познающему субъекту», как качество психики, возникающего у человека лишь постольку, поскольку он выделяет себя из внешней среды, становится способным воспринимать свои переживания как данность, не тожде­ственную окружающему его миру материальных предме­тов. А. Н. Леонтьев в точных выражениях определяет основную черту этого неэпифеноменалистического пони­мания. Она заключается в том, что «действительность открывается человеку в объективной устойчивости ее свойств, в ее отделенности, независимости от субъектив­ного отношения к ней человека, от наличных его потреб­ностей или, как говорят, "презентируется" ему. В факте такой "презентированности" собственно и состоит факт сознания, факт превращения несознательного психичес­кого отражения в сознательное» [52, стр. 285].

Таковы две противостоящие друг другу концепции сознания. И если из первой действительно следует, что сознание это гораздо скорее «условие» всякого психоло­гического исследования, чем его «предмет», что ни на какое регулирование психических явлений сознание не вправе претендовать, поскольку ничего нового в динами­ку этих явлений осознание последних не приносит, то вто­рая вынуждает к выводам прямо противоположного

ха­рактера.

Основное обстоятельство, всю серьезность которого явно недоучитывают Uttley, George и другие авторы, предлагающие исключить представление о сознании из числа категорий, необходимых для построения адекватной теории работы мозга, заключается в том, что осознание объективной действительности, как тако­вой (ее «презентированность» в смысле, придаваемом этому термину А. Н. Леонтье­вым), глубоко влияет на все последующее развертыва­ние мыслительной активности и поведения. Психологи­ческий анализ позволяет без особого труда определить и условия, которые способствуют такому «презентированию» действительности на основе ее осознания: эти усло­вия в первую очередь связаны с возникновением каких-либо неожиданных препятствий в гладком развертывании целенаправленного действия, с трудностью выполнения последнего («закон Клапареда»). Осознание, т.е. про­цесс, основанный на «презентировании», выступает по­этому как своеобразное средство экстремальной регуля­ции мозговой деятельности, т.е. регуляции в чрезвычай­ных условиях, при которых другие, менее эффективные средства управления мыслительными операциями и пове­дением оказываются недостаточными.

При такой интерпретации, естественно, возникает вопрос: что же именно придает осознанию и неразрывно связанному с ним «презентированию» действительности эту способность оказывать мощные регулирующие воз­действия на мозговую активность? Отвечая на этот воп­рос, мы вновь касаемся, быть может несколько неожидан­но, представлений, характерных для нейрокибернетического направления.

Когда А. Н. Леонтьев впервые применил представле­ние о «презентированности» действительности, как о ха­рактеристике осознания, по-видимому, только традиции словоупотребления помешали ему подчеркнуть близкое отношение этого представления к идее «моделирования», широко вошедшей в обиход психологии и неврологии в нес­колько более позднем периоде [58] . Вряд ли требует особых разъяснений, в каком смысле при отражении, сопровож­даемом «презентированностью» действительности субъек­ту, мы сталкиваемся со своеобразным «удвоением» карти­ны мира (А. Н. Леонтьев). При таком отражении содер­жанием последнего становится не только объективная действительность как таковая, но и переживание отношения к этой действительности, про­тивостоящее как более или менее ясно осознаваемая субъ­ективная данность тем элементам внешнего мира, кото­рые это переживание непосредственно вызывают.

58

Это отношение было им подчеркнуто спустя несколько лет [53].

Переживание этого отношения приводит к созданию аналога (или «Образа») объективной действительности не отождествляемого, однако, субъектом с последней и выступающего для сознания как своеобразная «модель» мира предметов. Использование этой модели в процессе регулирования поведения позволяет получить все те не­исчислимые преимущества, которые возникают, если не­посредственному управлению каким-либо процессом предшествует фаза предварительной наметки этого уп­равления на более или менее точной копии, «слепке», «мо­дели» предстоящих реакций. Перефразируя Valensin, можно поэтому сказать, что человек стал неизмеримо богаче в своих возможностях воздействия на мир, после того, как он оказался в состоянии не только воспри­нимать, мыслить и чувствовать, но и сознавать, что он есть существо, которое воспринимает, чувствует и мыслит.

Очень показательным для состояния современной дис­куссии об активной роли сознания является то, что сходное понимание прйчйн и механизмов этой роли и, следо­вательно, какой-то отход от скептической позиции Uttley и др. можно встретить и в рамках самой нейрокибернетической литературы. Мы упомянули выше (§14) о рабо­тах по теории управления, в которых подвергается анали­зу возможность для саморегулирующейся системы дать ответ на вюпрос о вероятном исходе эксперимента, без то­го чтобы последний был фактически этой системой постав­лен. Как указывает Minsky, такой ответ может быть получен только от какой-то подсистемы, которая находит­ся внутри саморегулирующейся системы и выступает как модель взаимоотношений последней и внешней среды. Если информация, полученная от такой подсистемы, мо­жет повлиять на процессы, разыгрывающиеся на общем выходе всей конструкции, то перед нами возникает свое­образная картина автомата, деятельность которого регули­руется на основе «презентироваиности» ему не только со­вокупности внешних воздействий, но и информации, по­ступающей от его собственной поведенческой «модели». По полушутливому замечанию Minsky, подобный автомат, располагая знанием внешнего мира и «самого себя» и кор­ригируя свою деятельность, направленную на внешний мир, на основании данных «интроспекции» должен был бы различать в себе уровень «тела» и уровень «духа» и был бы вынужден энергично сопротивляться указанию на то, что он вопреки всему остается только неодушевленным роботом [125].