Пробуждения

Сакс Оливер

Наконец, в 1964 году, когда необходимость квалифицированного медицинского ухода стала совсем очевидной, мать мисс К. привезла дочь в госпиталь «Маунт-Кармель». В момент поступления в клинической картине преобладали тяжелая ригидность, акинезия, офтальмоплегия и вегетативные расстройства, однако голос сохранял звучность и силу. Поступление в госпиталь вызвало приступы ярости и агрессивности, затем последовали полное отчуждение и отстраненность в сочетании с ухудшением неврологического статуса: в частности, мисс К. перестала говорить, самостоятельно есть, обслуживать себя и даже переворачиваться в постели.

Приблизительно через полгода после поступления мисс К. сильно привязалась к мужчине-санитару, который отнесся к ней с искренним участием и добротой. На те два месяца, что санитар работал в отделении, к мисс К. вернулся голос, она

стала самостоятельно есть, переворачиваться в постели и т. д. Когда санитар перестал работать в отделении, состояние мисс К. резко ухудшилось, и все остальное время она провела в тяжелой прострации и беспомощном состоянии.

Между 1965 и 1968 годами мисс К. являла собой картину чрезвычайного однообразия, почти нечеловеческой монотонности, прерываемой временами неистовыми припадками «освобождения». При этом она оставалась зловеще неподвижной, выказывая напряженную, интенсивную обездвиженность, не характерную для паркинсонизма. Ее тотальная немота своей напряженной, насильственной манерой отметала прочь всякую мысль о паркинсонической афонии.

Иногда, при просмотре кинофильма, она поддавалась страху или удовольствию, и эти эмоции внезапно «прорывали» зажатое молчание и неподвижность. Она издавала громкий вскрик «ээээх!», сопровождавшийся детским хлопаньем в ладоши. Иногда мисс К. подносила ладони к лицу жестом испуганного ребенка. Больная прославилась на весь госпиталь своими приступами ярости, которые наступали внезапно, без всякого предупреждения. Мисс К. во время таких неистовств с неподражаемым сарказмом выкрикивала самые оскорбительные ругательства, причем очень бегло, без запинки. Ее меткие язвительные замечания в такие моменты показывали, с каким интересом и вниманием она прислушивалась и присматривалась к окружающим, лежа словно мертвая в постели, как одарена она была в поддразнивании и карикатурном пародировании людей. В такие минуты взгляд ее горел злобой, она размахивала сжатыми кулаками и порой с недюжинной силой выбрасывала их вперед. Такое безошибочное смертоносное качество ее гнева в соединении с его полной неожиданностью могло устрашить кого угодно. Эти пароксизмы страха и удовольствия, смеха и гнева редко продолжались больше минуты или около того. Прекращались они так же внезапно, как и наступали, и мисс К. вдруг, без всяких промежуточных стадий, возвращалась в свое зафиксированное «нормальное» состояние.

Ее наружность все эти годы оставалась трогательной и одновременно гротескной. Она отличалась мощным и тяжелым сложением, создавая впечатление закованной в кандалы непомерной физической силы. Мисс К. выглядела (как и большинство больных с постэнцефалитическим синдромом) много моложе своих лет — можно было легко предположить, что ей чуть больше двадцати, а не за сорок. Ее пародийная кукольная внешность усугублялась ежедневными стараниями матери «принарядить» дочку. «Принаряженная» мисс К. обычно сидела в холле, ригидная и неподвижная в своем слишком большом кресле, одетая в двусмысленно выглядящую вышитую детскую или свадебную ночную рубашку. Черные как вороново крыло волосы были туго заплетены в косы, а лицо казалось белым как мел из-за толстого слоя пудры (она страдала от сильной потливости и себореи). Дистоничные скрюченные кисти (с пальцами, постоянно сжатыми в кулак) были унизаны кольцами, а ногти накрашены ярко-алым лаком. На подвернутые внутрь стопы были надеты элегантные тапочки. Она выглядела — я так и не понял этого до конца — как клоун, гейша или робот. Но больше всего она походила на детскую куклу — живое отражение безумных причитаний ее матери.

И действительно, как до меня постепенно дошло, не только наружность и внешность мисс К., но и по большей части ее патология были неотделимо связаны с поведением ее матери и не могли считаться некой вещью в себе.

Так мутизм был частью отказа говорить (это был блок, вето, интердикт, наложенные на речь), в котором как в зеркале проступали предостережения матери. «Не разговаривай, Люси, — говорила мать ежедневно. — Шшшш! Ни слова! Все они здесь против тебя. Ничем себя не выдавай — ни движением, ни словом. Здесь нет никого, кому ты могла бы хоть чуть-чуть доверять». Эти гнетущие предостережения чередовались с часами напевных сентиментальных баюканий: «Люси, мое дитятко, моя маленькая живая куколка. Никто не любит тебя как я. Никто в целом мире не смог бы любить тебя как я. Ради тебя, маленькая моя Люси, я отдала всю свою жизнь».

Мать мисс К. приезжала в госпиталь каждый день рано утром, семь дней в неделю, кормила ее и осуществляла общий уход (несмотря на все усилия медсестер и санитаров избавить Люси от этого материнского деспотизма)

и оставалась до глубокой ночи, когда мисс К. уже давно и глубоко спала. Мать открыто признавалась, и это звучало абсолютно искренне, что она полностью и без остатка предана дочери, что «пожертвовала» последние двадцать пять лет своей жизни ради того, чтобы ухаживать за своим ребенком и защищать его. Было, однако, очевидно, что поведение матери глубоко противоречиво, в нем ненависть, садизм и деструктивность были странно перемешаны с необузданной любовью и самопожертвованием. Особенно это проявлялось, если мне случалось проходить по коридору отделения с моими студентами: мать мисс К., едва завидев группу, хватала дочь, резко сажала ее прямо и с треском разгибала ей шею. После этого жестом предлагала нам подойти и начинала издевательски подстрекать больную. «Люси, — говорила она, — какой из них самый красивый? Вон тот? Ты не хочешь поцеловать его или выйти за него замуж?» По щекам Люси начинали катиться крупные слезы, или она хрипло рычала от ярости.

В начале 1969 года я предложил больной провести курс лечения леводопой, полагая, что нам нечего терять, ибо, если не считать мутизма, неподвижности, обусловленных «волевым усилием», отказом, «блоком» и негативизмом, то мисс К. все же одновременно страдала тяжелым паркинсонизмом. У нее проявлялась, насколько можно было видеть «из-под» кататонической ригидности, тяжелая пластическая ригидность, столь характерная для паркинсонизма, больше слева, а во всех крупных суставах легко вызывался симптом зубчатого колеса. Ее обезображивающие дистонические контрактуры (двусторонняя гемиплегическая дистония) сочетались с похолоданием, сальностью кожных покровов и небольшой атрофией кистей и стоп.

У больной наблюдались пароксизмы «хлопающего» тремора с обеих сторон, а иногда и грубые миоклонические подергивания. Особенно тяжелой была непрекращающаяся саливация — изо рта вязкой струйкой постоянно вытекала слюна. Это требовало постоянного промокания и ношения салфетки, что было не только унизительно, но и, учитывая количество (а оно приближалось к галлону в сутки), грозило больной обезвоживанием. Присутствовал постоянный тремор губ, а при волнении возникала ритмическая гримаса (мать называла ее «рычанием»), когда больная оскаливалась.

У мисс К. было выраженное расходящееся косоглазие с широко разошедшимися глазами, которые, будучи открытыми, сверкали мукой и злостью (в течение большей части дня веки были сомкнуты тоническим и клоническим сокращением глазных мышц, или глазные яблоки закатывались вверх так, что были видны только склеры). Глаза — и только они — были свободно подвижны и болезненно красноречивы в выражении чувств больной. Эти чувства были до предела обострены, противоречивы, мучительны и неразрешимы.

Когда мисс К. была настроена агрессивно и негативно (а так было большую часть времени), на все просьбы она отвечала «отказом»: если ее просили посмотреть на какой-нибудь предмет, она тотчас отводила взгляд в противоположную сторону, если просили высунуть язык, она плотно стискивала челюсти. Просьба расслабиться приводила к смене ригидности настоящим спазмом. В другие моменты, что случалось крайне редко, на ее лице появлялось нежное, покорное и ласковое выражение, и она искренне позволяла осматривать себя, проявляя кататоническую податливость. В такие редкие минуты при малейшем проявлении доброты со стороны персонала она проявляла послушание, насколько это было возможно в ее тяжелом состоянии. Казалось, что «тает» даже ее паркинсоническая ригидность, и ее ригидные обычно конечности начинали двигаться с большей легкостью. Таким образом, паркинсонизм мисс К., кататония и психотическая амбивалентность формировали непрерывный спектр патологических симптомов, переплетенных в неразрывном узле.

В начале 1969 года я предложил назначить больной леводопу. Предложив начать лечение, я продолжал настаивать на своем. (Вряд ли можно было объяснить мой тогдашний энтузиазм: вероятно, сказалась моя склонность упрощать сложные ситуации.) «Люси совершенно беспомощна, — говорил я. — Она нуждается в лечении. Спасением для нее может быть леводопа и больше ничего». Однако ее мать неумолимо отказывалась и выражала свое мнение в присутствии дочери: «Люси лучше сейчас, она лучше всего чувствует себя такой, какая есть. Она встревожится, просто взорвется, если вы дадите ей леводопу». К этому она благочестиво добавляла: «Если Божья воля на то, чтобы Люси умерла, она должна умереть». Мисс К., естественно, хотя и не произнесла ни слова, слышала сказанное матерью, но выразила свое отношение взглядом, исполненным мучительной двойственности: желания-страха, «да»-«нет», возведенными в неопределенную степень.