Пробуждения

Сакс Оливер

Исправить и починить механизм или механизмы, столь сильно поврежденные при паркинсонизме, призваны лекарственная терапия, хирургическое вмешательство или соответствующие физиологические мероприятия. Функция научной медицины — приведение в порядок «оно». Функция искусства, живого контакта, экзистенциальной медицины — это призыв к пробуждению воли, взывание к действующему началу, к «я», попытка восстановить его руководящую и направляющую роль, а также его гегемонию и управление (окончательное управление, ибо целевое управление есть не измерительный стержень и не часы — это правление и мера личного «я»). Эти две формы должны быть едиными, сливаться

вместе, как душа и тело. «Там, где было «оно», — пишет Фрейд, — там должно быть «я».

Трудно сказать, что именно здесь фундаментально. Образно говоря, ни один человек не может обладать паркинсонической личностью, ибо личность, «я», никогда не может быть «паркинсонизированной». Единственный предмет, могущий стать таковым, — это подкорковая команда «марш!», то, что Павлов называл «слепой силой подкорки». Это не «я», это «оно», и в этом случае «я» может быть покорено и порабощено бесконтрольно действующим «оно». В этом и заключается особенное подавление состояния, которое известно и одновременно отвратительно больному, не способному ничего противопоставить такому порабощению. Именно это хочет выразить Гаубиус, когда пишет об упреждающей торопливости («scelotyrbe festinans») почти на столетие раньше Паркинсона: «Бывают случаи, когда мышцы, надлежащим образом возбуждаемые импульсами воли, сокращаются с непрошеной живостью и неуправляемой стремительностью, опережая дремлющий, не проявляющий никакой воли, разум». Ясно, что Гаубиус использует слово «воля» в двух противоположных смыслах: воля «оно» — что равнозначно автоматизму, и воля «я», выражающая свободу или самостоятельность.

Научный подход пригоден для коррекции автоматизма, но только экзистенциальный подход может освободить из-под гнета «я» — никогда не исчезающую, но дремлющую свободную волю или автономию, впавшую в оцепенение и порабощенную «оно». Мы говорили о паркинсонизме как о «потере представлений о пространстве и времени» и как о пребывании в царстве сломанных часов и линеек. Можно сказать, что это кантианская формулировка состояния, поскольку она соответствует кантианскому представлению о том, что пространство и время (или, лучше сказать, ощущение пространства и времени) являются «конструктами» организма или разума. Там, где раньше мы говорили о релятивистском или эйнштейновом делирии, мы можем теперь, с большим основанием, говорить о кантианском делирии, назвав полную и безнадежную акинезию «акантией».

Если Кант в первой из своих «Критик» рассматривает пространство и время как первичные («априори синтетические») формы опыта (как формы восприятия и движения), то в других своих «Критиках» он рассматривает деятельность, волю, «я» (при том что «я» он определяет через его волю — volo ergo sum). Таким образом, рассуждения привели нас к выводу, который выражает мысль Канта во всей ее полноте.

Находятся ли такие рассуждения за пределами науки? Да, они действительно находятся за пределами чисто эмпирической науки, науки в юмовском понимании, поскольку оно не только отрицает идеальные формы опыта, но и развенчивает всякую «личную идентичность». Но наши рассуждения показывают нам большую и более щедрую концепцию науки, которая может охватить все обсуждавшиеся нами феномены. Такая кантианская наука, думаю, и является наукой будущего.

Итак, в том, что мы могли бы рассматривать как исключительно узкую область — изучение и лечение постэнцефалитических больных, — неожиданно открылись нам необъятные перспективы. Мы видим вызывающие трепет контуры

медицины будущего: рациональную и практичную научную медицину и невыразимо прекрасную и стихийную экзистенциальную медицину. Эти две медицины несоединимы, но не могут существовать друг без друга, они не противоречивы, но комплементарны и должны существовать вместе, как это понял Лейбниц уже три столетия назад:

…

«Я действительно нахожу, что многие действия природы могут рассматриваться двояким способом. То есть как это можно было бы выразить рассуждениями о действующих причинах, а также независимыми от первых рассуждениями о целевых завершающих причинах. Оба объяснения хороши для открытия полезных фактов в физике и медицине. Сочинители же, придерживающиеся одного из них, не должны дурно отзываться о других. Лучшая перспектива — это объединение двух способов мышления».

Однажды, пользуясь случаем, я спросил Лурию, что он считает самым интересным в мире. Он ответил: «Я не могу выразить это одним словом, придется использовать два. Я имею в виду романтическую науку. Мечта моей жизни открыть или переоткрыть романтическую науку». Думаю, мой ответ был бы точно таким же, и особая моя радость в работе на протяжении последних пятнадцати лет с моими постэнцефалитическими пациентами состоит в слиянии научного и романтического подходов, для чего мне приходилось изощрять как ум, так и сердце. Любой другой подход был бы преступным по отношению к ним обоим.

В молодости я разрывался между двумя страстными привязанностями, и в этом конфликте столкнулись мои интересы и амбиции — желание заниматься наукой и искусством. Я смог найти примирение этого конфликта, только став врачом. Думаю, все врачи разделяют это уникальное доброе состояние, в котором мы можем полностью раскрыть обе стороны своей натуры без всякого ущерба для каждой из них.

Хочу привести исполненный глубокого пафоса отрывок из «Автобиографии» Чарлза Дарвина:

…

«В некотором смысле мой ум изменился за последние двадцать или тридцать лет. Раньше картины давали мне значительное удовольствие, а музыка вызывала подлинный восторг. Но теперь я почти утратил вкус к живописи или музыке. Мой ум стал подобен машине, предназначенной для перемалывания общих законов и большого количества фактов. Утрата и потеря этих склонностей и вкусов, эта любопытная и прискорбная потеря высших эстетических вкусов, есть потеря счастья и, возможно, может оказаться вредоносной и для интеллекта, и, что еще более вероятно, для морального облика, ослабив и расшатав эмоциональную часть нашей натуры».

Феномен, описанный Дарвином, ждет своего научного исследования, ждет подходящей науки или научной медицины, которая пока является, по существу, исключающей и не включает в свое рассмотрение «эмоциональную часть нашей натуры». Как врачи, мы можем быть свободны от таких опасностей, если испытываем человеческие чувства к нашим пациентам. Такие чувства не препятствуют использованию научного точного подхода — каждый из этих подходов гарантирует высокое качество другого подхода. Нельзя, тщательно и во всех подробностях в течение многих лет изучая группу больных, не полюбить их, и это особенно верно в отношении постэнцефалитических больных, которые, возбуждая бесконечное научное очарование, становятся дороже и дороже как личности по прошествии стольких лет общения с ними.