Процесс исключения
Шрифт:
…Речи кончились. Началось прощание. Родные и друзья по очереди склоняются над черным лицом.
Крошечная девяностолетняя Костина мать. (Зачем дожила она до этого часа?) Высокий юноша — тоже, как и отец, Костя, — в отличие от отца именуемый "маленький Костя", хотя редко встречаются юноши такого непомерно высокого роста.
Сегодня "маленький Костя" хоронит отца, завтра у него экзамен на аттестат зрелости.
Прощание. Вереница прощающихся. Яма. Поблескиванье, позваниванье лопат. Комья земли. Нет более Костиного лица. Округлый холм живых цветов. Здесь, на этом месте, когда-нибудь поднимется плита со стихами великого германского поэта, звучащими по-русски.
Я благодарна Войновичу за слово «мы». "Мы узнаем"… "Мы помним"… Верно или нет
Мы медленно идем по освещенному солнцем краю косогора к шоссе. Справа, внизу, река Сетунь. Слева — кладбищенская гора, увенчанная соснами над могилой Пастернака. Между горой и рекой почти уже нету места: ограды, ограды, кресты, надгробья, плиты, памятники. Привалясь жирными спинами к оградам, руки в карманы, в цветных рубахах стоят пустоглазые парни. Им скучно. У них сонные лица. Все, что надо, они уже выслушали, высмотрели, они готовы к докладу, и до смерти охота в пивную, они, позевывая, привалились к оградам. Не было бы оград — без стеснения привалились бы к крестам, к надгробиям. Жара. Стоять тяжело; они полежат на оградах.
Медленно, поределой толпой идем мы к шоссе. И вдруг позади меня ясный женский голос:
— Вот — поглядите на них! Они и убили.
У, как быстро распрямились и отклеились от оград жирные спины, как лихо завертелись шеи, как выбросились из карманов кулаки!
"Кто сказал?"
— А кто сказал?
Я не знаю, кто сказал. Я не знаю, кто убил. Но я знаю: до тех пор, пока убийство Богатырева не будет расследовано, раскрыто и предано гласности, — каждый день будут возникать новые версии. Сделать так, чтоб люди не думали, не размышляли, не высказывали свои предположения — на ухо друг другу или вслух перед толпой, — невозможно. И я тоже хочу поделиться с читате-лем открыто, вслух, вот какой небогатой идеей. Михаил Хейфец, написавший предисловие к «ущербным» стихам Иосифа Бродского (даже КГБ не называет их антисоветскими), — Михаил Хейфец был обнаружен, схвачен и приговорен к четырем годам лагеря и двум годам ссылки с необычайным проворством. Соответствующие органы предупредили страшное преступление: подумать только, если бы они вовремя не выследили преступника — ущербные стихи, чего доброго, дошли бы до читателя. Но благодаря их бдительности и проворству Михаил Хейфец на основании соответствующей статьи Уголовного кодекса четвертый год сидит в тюрьме. Почему же проявлена такая медлительность, когда дело идет о настоящей уголовщине, об убийстве? Почему третий год мы ждем, ждем и ни единого звука не слышим о ходе следствия? Не наносит ли такое положение вещей настоящий ущерб нашему обществу: литератор за решеткой, а неведомый убийца — на воле? Не лучше ли наоборот?
Кто убил Богатырева?
Недавно выяснилось, что его вообще не убивал никто. Как это — никто? Значит — Костя жив? Кого же мы хоронили? Может быть, приснились мне эти похороны?
Со дня похорон Богатырева (20 июня 1976) и ко дню исключения из Союза Писателей Влади-мира Корнилова (18 марта 1977) возникла новая версия: Богатырева никто не убивал. Это и была та новость, которая овеяла свежестью очередное мероприятие в комнате № 8. Что ж! Через несколько лет мы, быть может, узнаем, что никакого Константина Петровича Богатырева никогда и на свете не было, а те, кто осмелится утверждать, что он все-таки был, продались заокеанским хозяевам и занимаются фабрикацией антисоветских фальшивок.
8
Действующие лица: председатель — Ф. Кузнецов, члены Секретариата Алексеев, Амлинс-кий, Грибачев, Кобенко, Козлов, Козловский, Колесников,
Исключают Корнилова за то же, за что исключали всех, начиная с Пастернака: придя в отчаянье от невозможности вслух выговаривать свои мысли и чувства на родине, у себя дома, он начал публиковать повести, романы, стихи за границей. Это раз, это первая, главная, никому не прощаемая вина. Главная мука, на которую обрекают писателя. Задавись, умри, но не печатайся на Западе!.. Но укажите нам другую дорогу к родному читателю — не через Запад, а прямо! — и мы пойдем по ней! В 1974 году на Западе была опубликована повесть Корнилова "Девочки и дамоч-ки". Она была когда-то, еще при Твардовском, принята к печати в "Новом мире", набрана, но прирезана цензурой. Это повесть о женщинах, рывших противотанковые рвы под Москвой в 41-м году. О неказистой и беспомощной гибели, в которой победа. Затем, снова не у нас, а на Западе, Корнилов опубликовал роман «Демобилизация»; техник-лейтенант, уже отслуживший немало, хочет вырваться из казармы куда-то — он еще и сам не знает куда! но к живой человеческой жизни. Роман этот, на мой взгляд, следовало бы озаглавить «Мобилизация»; люди, падая, валясь на четыре ноги, снова поднимаются на две, и снова падают, и снова встают, и даже, случается, заставляют себя распрямляться. Это роман о духовной мобилизации.
На первый, поверхностный взгляд, проза Корнилова завалена — даже захламлена! — бытом. А глянешь глубже, поймешь: сквозь быт он ведет своих героев к бытию. От приниженности и даже скотства — к человеческому достоинству и чистоте. К человеческой любви — от той, что лишена человечности.
Роман появился за рубежом. А затем — в 1975 году, в № 5 журнала «Континент», появились и новые стихи Корнилова. Уж такие, уж такие «ущербнье»: о расстреле Гумилева, например*.
* Теперь стихотворение В.Корнилова о расстреле Гумилева напечатано дома. См.: Новый мир, 1988, N 8, с. 161. — Примеч. 1988 года.
Напечатаны также и названные Лидией Чуковской повесть Владимира Корнилова "Девочки и дамочки" (в журнале "Дружба народов", 1990, № 5) и его роман «Демобиизация» (в журнале «Звезда», 1990, № 7-10, и в том же году отдельным изданием — в изд-ве "Московский рабочий"). — Примеч ред. 1997 года.
Кроме печатания на Западе вторая провинность Корнилова: заступничество. Он открыто, вслух не раз и не два заступался за преследуемых литераторов и не литераторов.
Самосуд начался. Разумеется, выявилось быстро, что Корнилов предатель, двурушник, продался заграничным хозяевам за деньги и не соображает, глупец, что по миновании надобности хозяева выжмут его как лимон, и выбросят. Главный двигатель всех его поступков — не трагедия писателя, которого насильно разлучают с читателем, а тщеславие.
Впрочем, пересказывать все перипетии самосуда я не стану: изобретательности никакой. Приведу немногое.
Наровчатов и Михайлов признаются, что когда-то находили стихи Корнилова свежими. Они не предвидели, как низко он впоследствии падет, и, грешным делом, хвалили его в печати.
Но уж при исключении — не до похвал.
Кунаев: Я знаю Корнилова давно. Уже в его ранней поэме проявлялись сионистские тенден-ции. В нем самом я всегда замечал непомерное тщеславие. Ему хотелось прославиться. Он поднял руку на Советскую власть.
Грибачев, Наровчатов и Амлинский отметили, что Корнилов явно жаждет исключения из Союза и что сегодня происходит не исключение, а самоисключение.
Корнилов этого не опровергает.
Грибачев пророчествует, что близок день, когда Корнилов так же продаст своих нынешних заокеанских хозяев, как сейчас продал Советскую власть за тамошние заокеанские миллионы.
Рекемчук возмущен романом «Демобилизация».
— Это ужасный роман. Корнилов оскорбляет Советскую Армию. Я знаю, по чьему заданию написан роман. По заданию Солженицына!