Процесс исключения
Шрифт:
(Солженицын, со дня своего отсутствия, неизменно присутствует при любом исключении.)
Медников: Мы все говорим об антисоветчине. Это неверно. Говоря о Корнилове, следует говорить об антикоммунизме.
Козлов: Мы слишком добры и долготерпеливы.
(Читатель! При исключении Пастернака чуть не хором раскаивались все в своей излишней долготерпеливости. При моем исключении тоже скорбели о своем затянувшемся милосердии. Исключают писателей разных, а мелют одно.)
…Женственное начало на этот раз представлено Марией Павловной
Прилежаева: Сколько вам лет, чем занимаются ваши родители, есть ли у вас дети, женаты ли вы, на какие средства живете?
Корнилов: На эти вопросы я отвечать не стану. Эта вопросы следственные, полицейские… Я-то ведь не спрашиваю вас, сколько вам лет.
Кузнецов: Вы, Владимир Николаевич, когда мы исключили Чуковскую, в своем письме в Секретариат обвиняли нас в грубости. А теперь сами грубы.
Корнилов: Ладно, скажу. Родился в Днепропетровске в 1928 году, женат, у меня есть дети, а родители мои пенсионеры.
Прилежаева: На какие деньги вы живете?
Корнилов: На заработанные.
Тут М.П.Прилежаева смолкла. Но изредка на заседании среди мужских речей раздавались ее женственные возгласы:
— Ах, это ужасно, ужасно! Ведь у него есть дети! Они ходят в школу, они несут туда антисо-ветскую заразу. Что же будет с его детьми. Мы обязаны подумать о его детях! Если дети не верят ему — они проклянут своего отца! Это трагедия! Если же они воспримут его антисоветскую пропаганду — это тоже ужасно! Они будут ее распространять. Товарищи, мы обязаны подумать о детях.
Прерываемое материнскими воплями, заседание, однако, продолжалось.
Мих. Алексеев: Я хочу вас спросить, где вы были в 41-м году? Где был ваш отец?
Корнилов: Мне в 41-м году было тринадцать лет. Я был в эвакуации, в Сибири. А мой отец на фронте.
Мих. Алексеев: А я в это время был комроты… Я кровь свою проливал под Сталинградом! И вот какого поганца и мерзавца мы вырастили.
Разумневич: К нам давно ходят писатели и спрашивают, почему до сих пор не исключен Корнилов.
Корнилов: Назовите, кто к вам приходил и требовал моего исключения. Назовите имена.
Разумневич: Многие…
Корнилов: Назовите хоть одно имя!
Разумневич: Многие требуют. Например, вот тут сидит один мой друг… До чего эти диссиден-ты дошли! Они дерутся между собою, оспаривая первенство: кто первый начал порочить Советс-кую власть. А сами избивают детей. Вот до чего дошло!
Корнилов: Кто — избивает детей? Кто бьет детей? Назовите имя!..
Молчание.
— Вы лжете. Никто детей не избивает. А вот Богатырева убили, убили нашего товарища, писателя, члена Союза Писателей. А ваш Союз палец о палец не ударил, чтобы вступиться и требовать раскрытия убийства.
Тут поднялся вой, вопль, визг.
Хор: Опять о Богатыреве! Что они все время о Богатыреве!
(Читатель! Вот это и есть самая оглушительная новость, объявленная при исключении Корнилова. Предсказываю следующий этап: никакой Богатырев никогда и не жил на белом свете.)
Корнилов: Ваш секретарь Верченко сказал, что дело об убийстве Богатырева будет расследовано и убийцы наказаны строжайше.
А теперь вы говорите — не убивали?
Богатырева убили, а Союз Писателей ничего не сделал, чтобы побудить власти найти убийц.
Тут и встал Козловский. Самое время свести счеты с Корниловым и Войновичем.
Козловский: Он говорил, он говорил про КГБ. Корнилов что, а вот Войнович! Это Войнович, мерзавец, его вовлек. Войнович и меня в своей «Иванькиаде» грязью облил. Он там и Турганова грязью облил. Он написал, будто Турганов до войны в Киеве восемнадцать переводчиков доносами посадил, а в Киеве до войны не было восемнадцати переводчиков. Войновича надо привлечь за клевету. А Турганов замечательный человек. А Корнилов говорил про КГБ.
Грибачев (радостно): Найдется еще один свидетель — и Корнилова можно будет привлечь к ответственности! и он получит не менее пяти лет…
Корнилов, когда ему предоставили слово, сказал:
— Если Союз Писателей творческая организация, то состоять в ней я считаю возможным. Потому что я писатель. Принадлежность к Союзу не должна лишать меня права иметь свое собственное мнение и его открыто высказывать: права писать, о чем я хочу, и печатать, где хочу. Но если вы полагаете, что член Союза не имеет права на свое собственное мнение…
Хор: Советский писатель, советский писатель, не просто писатель, а советский…
Корнилов: Если вы полагаете, что член Союза не имеет права на собственное мнение, то в этом Союзе я состоять не могу.
С детского сада и до Союза Писателей я никогда не был начальником. Я никогда не брал на себя право решать судьбу других людей. Но как писатель я не мог не бороться с несправедливос-тью. Я вам должен напомнить, что в истории русской литературы существуют две традиции: традиция писательского гуманизма и традиция аппаратно-чиновничьего вмешательства в литера-туру и в конце концов удушения ее. Очевидно, мы наследовали с вами разные традиции… Я одну, вы другую.
Крики: Он говорит прямо на «Голоса»… Вы говорите прямо на враждебные радиостанции…
Корнилов (разрывая в клочки свой блокнот): Я мог сюда не прийти. Но я сюда пришел. Я знал, что вы будете нарочно себя распалять, чтобы в конце концов сказать то, что вам велено. Но все-таки я сюда пришел. Пришел потому, что писатель не имеет права отказываться ни от какого жизненного материала, тем более от того, который сам плывет к нему в руки.
Вы любите нас учить, что надо окунаться в жизнь, ездить в творческие командировки? Прекрасно.